В самом деле, подумайте в серьезность наших ненавистей.
Если же рассудить, то за что нам ненавидеть друг друга?» (XXII, 184).
«Нет, судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений; они срослись с душой его искони и наградили ее навеки простодушием и честностью, искренностию и широким всеоткрытым умом, и всё это в самом привлекательном гармоническом соединении. […] Я не буду вспоминать про его исторические идеалы, про его Сергиев, Феодосиев Печерских и даже про Тихона Задонского. […] Но обращусь лучше к нашей литературе: всё, что есть в ней истинно прекрасного, то всё взято из народа, начиная с смиренного, простодушного типа Белкина, созданного Пушкиным. У нас всё ведь от Пушкина. Поворот его к народу в столь раннюю пору его деятельности до того был беспримерен и удивителен, представлял для того времени до того неожиданное новое слово, что объяснить его можно лишь если не чудом, то необычайною великостью гения, которого мы, прибавлю к слову, до сих пор еще оценить не в силах. Не буду упоминать о чисто народных типах, появившихся в наше время, но вспомните Обломова, вспомните «Дворянское гнездо» Тургенева. Тут, конечно, не народ, но всё, что в этих типах Гончарова и Тургенева вековечного и прекрасного, — всё это от того, что они в них соприкоснулись с народом; это соприкосновение с народом придало им необычайные силы. Они заимствовали у него его простодушие, чистоту, кротость, широкость ума и незлобие, в противоположность всему изломанному, фальшивому, наносному и рабски заимствованному. Не дивитесь, что я заговорил вдруг об русской литературе. Но за литературой нашей именно та заслуга, что она, почти вся целиком, в лучших представителях своих и прежде всей нашей интеллигенции, заметьте себе это, преклонилась перед правдой народной, признала идеалы народные за действительно прекрасные. […] И однако же, народ для нас всех — всё еще теория и продолжает стоять загадкой. Все мы, любители народа, смотрим на него как на теорию, и, кажется, ровно никто из нас не любит его таким, каким он есть в самом деле, а лишь таким, каким мы его каждый себе представили. […] Я говорю про всех, не исключая и славянофилов… […]
Крестьянская семья на покосе. Время обеда. Фотография Уильяма Каррика. Нач. 1870-х гг.
Я думаю так: вряд ли мы столь хороши и прекрасны, чтоб могли поставить самих себя в идеал народу и потребовать от него, чтоб он стал непременно таким же, как мы. Не дивитесь вопросу, поставленному таким нелепым углом. Но вопрос этот у нас никогда иначе и не ставился: «Что лучше — мы или народ? Народу ли за нами или нам за народом?»[97] — вот что теперь все говорят, из тех, кто хоть капельку не лишен мысли в голове и заботы по общему делу в сердце. А потому и я отвечу искренно: напротив, это мы должны преклониться перед народом и ждать от него всего, и мысли и образа; преклониться пред правдой народной и признать ее за правду… […] Но, с другой стороны, преклониться мы должны под одним лишь условием, и это sine qua non (обязательно (франц). — В. Р.): чтоб народ и от нас принял многое из того, что мы принесли с собой» (XXII, 43–44).
Плотники. Фотография второй половины XIX в.
«Я отрекся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь, а только подобие жизни, что условия избытка, в которых мы живем, лишают нас возможности понимать жизнь, и что для того, чтобы понять жизнь, я должен понять жизнь не исключений, не нас, паразитов жизни, а жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придает ей. Простой трудовой народ вокруг меня был русский народ, и я обратился к нему и к тому смыслу, который он придает жизни. Смысл этот, если можно его выразить, был следующий. Всякий человек произошел на этот свет по воле Бога. И Бог так сотворил человека, что всякий человек может погубить свою душу или спасти ее. Задача человека в жизни — спасти свою душу; чтобы спасти свою душу, нужно жить по-божьи, а чтобы жить по-божьи, нужно отрекаться от всех утех жизни, трудиться, смиряться, терпеть и быть милостивым. Смысл этот народ черпает из всего вероучения, переданного и передаваемого ему пастырями и преданием, живущим в народе и выражающимся в легендах, пословицах, рассказах. Смысл этот был мне ясен и близок моему сердцу. Но с этим смыслом народной веры неразрывно связано у нашего не раскольничьего народа, среди которого я жил, много такого, что отталкивало меня и представлялось необъяснимым: таинства, церковные службы, посты, поклонение мощам и иконам. Отделить одно от другого народ не может, не мог и я. Как ни странно мне было многое из того, что входило в веру народа, я принял все, ходил к службам, становился утром и вечером на молитву, постился, говел, и первое время разум мой не противился ничему. То самое, что прежде казалось мне невозможным, теперь не возбуждало во мне противления» (23, 47–48).
«После: в наше время — например, о столь «заезженном нашею критикою Каратаеве» (гр. Лев Толстой, «Война и мир»)» (XXII, 189).
Этот текст, судя по записям в черновике, должен был следовать за словами «Не буду упоминать о чисто народных типах, появившихся в наше время…». Однако Достоевский пошел по другому пути, упомянув в этой статье только имена Гончарова и Тургенева. Однако в том же году, в том же месяце, в Записную тетрадь (1876) Достоевский вписывает текст с категорическим утверждением:
«Ибо кто не верит в красоту народа, тот ничего в нем не понимает.Не в сплошную красоту народа, а в то, что он уважает как красоту. К тому же в нем свет и мрак вместе. Свет, положительная сторона его такова, что научит нас и возродит весь мир. Мрак таков, что мы, испорченный народ, необходимо должны прийти с излечением. Chacun de nous peut prof iter[98].
Но я бы желал, чтоб не с разврата начал народ» (XXIV, 145–146).
А на полях рядом с этим текстом он делает еще одну запись. Она призвана была указать на заслуги Толстого и Достоевского в области создания положительных народных типов с точки зрения славянофильской идеологии:
«Я Макара, Лев Толстой Каратаева. Вот сущность славянофильства» (в значении «у меня Макар, у Льва Толстого Каратаев». — В. Р.)
«— А целое есть. Оно уже схвачено. Тихон, Мономах, Илья. Но, однако, всё это идеалы народные. Недалеко ходить, у Пушкина, Каратаев, Макар Иванов, Обломов, Тургенев, ибо только положительная красота и останется на века. […]
— Я не могу иначе говорить о русском народе. Я знаю, что этот безобразный народ — безмерно прекрасен» (XXII, 153).
«Спросят: откуда видно такое значение России? Конечно из православия, потому что православие именно это повелевает и к тому ведет: «Будь на деле братом и будь всем слуга». Как Франция была державой христианнейшей и католической, так Россия всегда православною. Православие — штундизм пусть! Нам именно надо заявить себя связанными государственно с православием. Это всё, что мы имеем.
Образованность уже была нам полезна тем, что, как мы не оторваны от народа, а например, в политической идее понимают нашу служебную роль Европе, то есть человечеству. Весь вопрос в том: поймем ли мы вполне пути к тому […]
97
Эти слова Достоевского близки по смыслу названию и сути статьи Л. Н. Толстого «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят» (1862).