Вл. Соловьев начал свои лекции в Женских Курсах. Он читает историю философии, рассматривая ее в зависимости от истории религий. Успех большой; девицы теснятся до того, что падают в обморок. На днях он должен начать лекции и в университете, приват-доцентом, так как ему не дали штатного места. Я спрашивал профессоров Ламанского (знаменитый славист, ныне академик, Владимир Иванович Ламанский) и Минаева (знаменитый санскритолог Иван Павлович Минаев), о чем он будет читать. Они слышали программу, но не могли мне сказать буквально ничего. Наконец, говорят, Соловьев открывает еще публичные лекции об искусстве. Сам я видел его мельком и вообще иногда подолгу вовсе не вижу. Он говорил, что мучился сильною хандрою.
Афанасий Фет
Артур Шопенгауэр
Я написал предисловие к Шопенгауэру (т. е. к переводу Фета «Мир как воля и представление», вышедшему в СПб. в 1881 г. — В. Р.), послал его к Фету, и боюсь, что мы разладим. Я, впрочем, приготовился уступить во всем. Теперь я начинаю любить эту книгу и думаю, что и в этом переводе она очень хороша и должна производить сильное впечатление. Есть страницы восхитительные по своей правде и глубине. Но, читая корректуры, я все больше убедился в его односторонности. Его взгляды на государство, на милосердие, на любовь между мужчиной и женщиной — лишь наполовину верны. Ужели сострадание основано только на том, что в другом я вижу себя же? Это эгоистическое сострадание, как есть сострадание сластолюбивое, гордое и т. д. Настоящее же сострадание основано на признании самобытности, самостоятельности других существ, другой жизни, и на способности отречься, отвлечься от себя и от своей жизни. Если я бескорыстно люблю эту чужую жизнь и бескорыстно ей помогаю — я благодетельный, сострадательный человек. А сострадать только мучениям — это лишь крайний случай, тот, в котором и тупой человек не может не почувствовать желания помочь.
Простите, бесценный Лев Николаевич! Не забывайте моего безмерного уважения и моей неизменной любви. Поклонитесь всем, кто меня помнит» (ПС П. Т. 2. С. 579–582).
Ф. М. Достоевский. С посмертного портрета, рисованного И. Н. Крамским с натуры, резьба А. И. Зубчанинова
«Чувство ужасной пустоты, бесценный Лев Николаевич, не оставляет меня с той минуты, когда я узнал о смерти Достоевского[117]. Как будто провалилось пол-Петербурга, или вымерло пол литературы. Хоть мы не ладили все последнее время, но тут я почувствовал, какое значение он для меня имел: мне хотелось быть перед ним и умным и хорошим, и то глубокое уважение, которое мы друг к другу чувствовали, несмотря на глупые размолвки, было для меня, как я вижу, бесконечно дорого. Ах, как грустно! Не хочется ничего делать, и могила, в которую придется лечь, кажется вдруг близко подступила и ждет. Все суета, все суета!
В одно из последних свиданий я высказал ему, что очень удивляюсь и радуюсь его деятельности. В самом деле он один равнялся (но влиянию на читателей) нескольким журналам. Он стоял особняком, среди литературы почти сплошь враждебной, и смело говорил о том, что давно было признано за соблазн и безумие. Зрелище было такое, что я изумлялся, несмотря на все свое охлаждение к литературе.
Но кажется именно, эта деятельность сгубила его. Ему показался очень сладок восторг, который раздавался при каждом его появлении, и в последнее время не проходило недели, чтобы он не являлся перед публикою. Он затмил Тургенева и наконец сам затмился. Но ему нужен был успех, потому что он был проповедник, публицист еще больше, чем художник.
Похороны были прекрасные; я внимательно смотрел и расспрашивал — почти ничего не было напускного, заказного, формального. Из учебных заведений было столько венков, что казалось, их принесли по общему приказу; а между тем все это делалось по собственному желанию.
Бедная жена не может утешаться, и мне ужасно грустно было, что я не сумел ей ничего сказать. «Если б еще у меня была горячая вера…» — сказала она.
Теперь мне задали трудную задачу, вынудили, взяли слово, что я скажу что-нибудь о Достоевском в Сл. Комитете (Страхов произнес речь о Достоевском на заседании Славянского комитета Славянского Благотворительного Общества 14 февраля 1881 г., заключив ее чтением отрывка из письма Толстого от 26 сентября 1880 г. к нему. — В. Р.). По счастию мне пришли кой-какие мысли, и я постараюсь попроще и пояснее отбыть свой долг перед живыми и перед мертвым. Прошу у Вас позволения сослаться на Ваше письмо, где Вы говорите о Мертвом Доме. Я стал перечитывать эту книгу и удивился ее простоте и искренности, которой прежде не умел ценить.
Простите, дорогой Лев Николаевич: не забывайте, не покидайте меня. Ваш душевно Н. Страхов» (ПС П. Т. 2. С. 591–592).
Л. Н. Толстой. Ясная Поляна. Фотография С. С. Абамелека-Лазарева
«Получил сейчас ваше письмо, дорогой Николай Николаич, и спешу вам ответить. Разумеется, ссылайтесь на мое письмо.
Как бы я желал уметь сказать все, что́ я чувствую о Достоевском. Вы, описывая свое чувство, выразили часть моего. Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек. Я был литератор, и литераторы все тщеславны, завистливы, я по крайней мере такой литератор. И никогда мне в голову не приходило меряться с ним — никогда. Все, что́ он делал (хорошее, настоящее, что́ он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца только радость. — Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом — я один обедал, опоздал — читаю, умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу.
На днях, до его смерти, я прочел Униженные и оскорбленные (роман Ф. М. Достоевского. — В. Р. ) и умилялся.
В похоронах я чутьем знал, что как ни обосрали все это газеты, было настоящее чувство. — […] От всей души обнимаю и люблю вас. Ваш Л. Толстой» (63, 42–43)».
«Помню, когда получил ваше письмо, дорогой Афанасий Афанасьевич, как мне удивительно показалось, что вы так далеко заглядываете, — 12 Мая. Показалось особенно странно, потому что в этот же день я узнал о смерти Достоевского (Ф. М. Достоевский умер 28 января 1881 г. — В. Р.). А вот и 12 мая, и мы живы. Пожалуйста, простите меня за мое молчание и не накажите меня и жену тем, чтобы отменить ваш приезд к нам. — Наш поклон Марье Петровне. Пожалуйста, не сердитесь на меня. Я очень заработался и очень постарел нынешний год; но не виноват в перемене моей привязанности к вам. Ваш Л. Толстой» (63, 63).
Николай Страхов состоял в дружбе и с Львом Толстым. Сохранилась огромная переписка между ними, едва уместившаяся в объемном двухтомнике. Критик часто бывал у Толстого в Ясной Поляне, путешествовал с ним в Оптину пустынь. Толстой, будучи в 1878 г. в Петербурге, основное свое время проводил со Страховым, который, как известно, воспрепятствовал встрече двух великих писателей во время их присутствия на лекции Вл. С. Соловьева.
Толстой крайне сдержанно воспринял обличительные письма Страхова, адресованные ему. Полагаю, что постепенное угасание дружбы с человеком, с которым Толстого связывали тридцатилетние отношения, во многом было обусловлено неприязненностью писателя к умышленно пасквильным оценкам Николая Страхова в адрес Достоевского.
117
Ф. М. Достоевский скончался в 8 часов 38 минут вечера 28 января 1881 г. О его смерти Страхов узнал в тот же день из записки А. Н. Майкова: «28 января 1881 г. Любезнейший Николай Николаевич, Я сообщаю вам ужасную новость: Федор Михайлович скончался! Анна Григорьевна и Софья Сергеевна просят вас, если вы дома, приехать к ним, т. е. к Достоевским. Передаю поручение…» (ПС П. Т. 2. С. 591–592).