— Послушай, — прошептал я Мишке, — а что, если я припрячу в карман немножко хлеба или сахара… а?
— Не смей! — сурово одернул меня Мишка.
— Но почему? Дядя Иван ничего не узнает. А я немного дал бы родителям…
— Не смей! — повторил Мишка. — Тогда он ни за что не пустит тебя к себе.
— Так ведь он ничего не будет знать…
— Ты что — совсем дурак? Дядя Иван знает все. От него ничего не скроется. Сказано ведь тебе, что он — самый настоящий волшебник.
— А если он волшебник, то, может, спросим у него, когда закончится война.
— Спроси…
Дядя Иван снова вошел в комнату и поставил на стол блюдо с нарезанным пирогом.
— Кушайте, — сказал он. — Почему вы ничего не едите?
— Мы больше не можем, — ответил за двоих Мишка. — Честное слово, дядя Иван. Мы наелись уже досыта, до отвала.
Дядя Иван присел на лавку и, достав из кармана трубку, принялся набивать ее табаком. А потом закурил, и изба наполнилась запахом, ничуть не похожим на запах махорки, которую курил мой отец. У махорки той был такой запах, что нам с матерью приходилось выходить из дома, если отцу хотелось покурить, а усталость не позволяла выйти на улицу. Тут же клубы голубого дыма пахли вином и медом.
— Дядя Иван… — робко обратился я.
— Что тебе? Говори.
— Дядя Иван, а когда война закончится?
Дядя Иван улыбнулся. А может быть, мне только показалось, что он улыбнулся, перемещая трубку из одного угла рта в другой.
— Не долго осталось ждать, — отозвался он наконец.
— А кто победит?
Теперь он уже явно улыбнулся, и улыбка эта была спокойной и даже чуть насмешливой.
— А ты сам не знаешь?
— Я думаю, что…
— И правильно думаешь, — прервал он меня. — Конечно же, победят наши. Они разобьют фашистов вдребезги.
— И я вернусь в Польшу? Поеду в Варшаву?
— Само собой разумеется.
— И… будет много еды?
— Еды будет сколько захочется, мой мальчик.
Дядя Иван поднялся с лавки, мы тоже встали из-за стола. Он серьезно пожал нам руки, сильно, как взрослым.
— Будьте здоровы, — сказал он на прощание. — Заходите, как только услышите сигнал. До свидания.
Я с грустью поглядел на заставленный блюдами стол и представил себе здесь, рядом с собой, маму с папой. Но нашел в себе силы промолчать.
…В полузабытьи я почувствовал прохладную ладонь на своем лбу. Это мама. Я слышу, как она говорит отцу:
— Все в порядке, температура упала. Пусть теперь поспит, бедняжка…
«Бедняжка»! Ничего себе «бедняжка»! Если бы они только знали, как я пировал в избе дяди Ивана! Но о нем никому нельзя говорить. Никому, даже родителям.
Мишка первым полез на ель. Я двинулся вслед за ним. Сначала взбираться было легко — знай перескакивай с ветки на ветку, а ствол был рядом — толстый и надежный. Потом приходилось уже подтягиваться на руках, а ветки стали тоньше и зачастую подозрительно потрескивали. Мишка, однако, продолжал взбираться. Ну и я за ним, прикрывая лицо от колючей хвои. Наконец мы остановились. Ель была высокой — значительно выше всех окрестных деревьев, — и сверху лес походил на широкое поле, покрытое остроконечными верхушками хвойных деревьев. Это странное поле или луг тянулось до самого горизонта.
— Не боишься? — спросил Мишка.
— Ни капельки, — ответил я, хотя и чувствовал, что ветка подо мной предательски гнется.
— Ну, немного все же побаиваешься, — возразил Мишка. — Если бы мы свалились отсюда, то от нас и мокрого места не осталось бы.
Я промолчал, стараясь глядеть вдаль, и ни за что не осмелился бы посмотреть прямо вниз. Земля была ужасно далеко.
— Послушай, — сказал вдруг Мишка, а капитализм ты помнишь?
— Какой капитализм?
— Ну этот ваш, польский. До нас ты ведь жил в капиталистической стране. Вы там сильно голодали?
— Нет, — ответил я. — Только когда папа был безработным, мы ходили на обеды в такую бесплатную столовку. Суп там давали — гороховый или капустный. Я бы сейчас съел капустных щей.
— Дурак, — сказал Мишка. — Сейчас война, и не о чем тут трепаться. А когда нет войны, то коммунизм намного лучше.
— А чем лучше?
— Потому что при коммунизме все по-справедливому. У каждого есть работа, а что заработал — все тебе. Нет ни богачей, ни бедняков.
— А я не прочь бы стать богачом, — тихо признался я. — Я хотел бы иметь целый воз жратвы и чтобы ее никогда не убывало.
— Дурак ты, — еще более убежденно повторил Мишка. — При коммунизме все будут такими богачами, только тогда все будет справедливо.