Видимо, дрессировщик намекал на то, что если б медалями награждали за усидчивость, старательность и вдумчивое отношение к делу, то Петя остался бы без наград. И, вероятно, он был прав. В эту ночь, по крайней мере, пудель не проявил ни вдумчивости, ни старательности. Андрей Гаврилович ничего не мог с ним поделать.
Рассвирепев, он крикнул, что Петя не артист, что самое подходящее для него — доживать век на содержании у какой-нибудь одинокой старушки.
При этих словах пуделе неожиданно встрепенулся, почуяв, наверно, что рассердил дрессировщика не на шутку, и выполнил наконец всё то, чего от него добивались…
Съёмка продолжалась чуть ли не до рассвета. Толя зевал во весь рот, но домой уйти отказывался. Поэтому он спал в ту ночь лишь несколько часов и, не очень освежённый таким коротким отдыхом, поспешил на дневную съёмку.
А день наступил знойный. Знойный и душный. Через полтора часа после начала съёмки Майя Георгиевна объявила перерыв, чтобы артисты, и прежде всего Толя, могли прийти в себя.
И тут обнаружилось, что для артистов сегодня не приготовлен боржом. Администратор съёмочной группы не предвидел, оказывается, что сегодня состоится съёмка. Он думал, что будет, как предсказали, дождь. В результате для Толи не нашлось ни боржома, ни кипячёной воды.
А сырой воды из ближайшего водопроводного крана мама ему пить не позволила.
— Ой, жажда!.. — шёпотом сказал Толя.
Правда, мама предложила ему персик, такой спелый, что кожица легко сдёрнулась с него, точно тоненький замшевый чехольчик, но Толя отвёл руку с персиком.
— Боржо-ому! — потребовал он многообещающим голосом, несколько смахивающим на тот, которым в роли Трилли кричал «соба-аку». — Иначе не буду сниматься. Боржо-ому!
— Но будьте же мужчиной, Толя! — машинально отозвался артист, исполнявший роль доктора.
— Толя, подумайте, как вы огорчаете Майю Георгиевну. Вы же её убиваете. Ну перестаньте же, прошу вас! — зачастила артистка, игравшая гувернантку.
— Толя, не плачьте, мы всё для вас сделаем… — вторила ей актриса, игравшая барыню. — Ах, только не плачьте! Неужели действительно невозможно достать для ребёнка боржому?..
В общем, застигнутые врасплох Толиным «бунтом», артисты принялись увещевать его словами из своих ролей. Или, во всяком случае, словами, очень близкими к роли.
Увидя, какой эффект произвели его случайно оброненные слова «иначе не буду сниматься», Толя по-настоящему вошёл во вкус.
На приблизившуюся Майю Георгиевну он так затопал ногами, что она попятилась.
Когда кто-то с робкой надеждой предположил: «Да Толя же просто разыгрывает нас, товарищи, притворяется!..»— он плашмя бросился на землю.
Жестами предлагая столпившимся артистам не мешать ей, посторониться и удалиться, к распростёртому на земле Толе подошла Галина Михайловна.
— Ты уже большой мальчик, — произнесла она настойчиво-успокоительным тоном, — ты должен понять, во сколько обойдётся фабрике сорванная съёмка. Если ты это поймёшь, то я убеждена, что…
Однако подступаться сейчас к Толе с уговорами— значило лишь подливать масло в огонь. Толя стремительно откатился в сторону, подмяв под себя кустики колючего репейника, но и после этого не поднялся на ноги. Артисты, операторы и администраторы беспомощно переглядывались с мамой, которая молча разводила руками.
Не растерялись только Василий Борисович и Витя.
— Надо проверить, не укусила ли Толика змейка, — предложил Витя озабоченно и деловито. — Их тут мало, но всё-таки попадаются. Толик мог одуреть как раз от укуса. Ему тогда помочь надо. Я сбегаю, Майя Георгиевна, в дом отдыха за врачом.
Дружеское опасение Вити и его готовность бежать за врачом тронули Толю. Вместе с тем Витины слова и отрезвили его немного, он понял, что в глазах Вити выглядит одуревшим. Не мальчиком, в которого «вселился дух противоречия», как говорила в подобных случаях мама, а…
От досады и ещё от мысли, что Витя, чего доброго, в самом деле приведёт доктора из какого-нибудь ближнего санатория, Толя чуть не завыл.
К счастью, Витю за врачом не послали.
— Убеждён, что змейка тут ни при чём, — сказал Василий Борисович.— А какая муха укусила Толю, это мы установим и без медиков.
Он подошёл к притихшему, но ещё не вставшему с земли Толе, поднял его и, опустившись в плетёное кресло, усадил к себе на колени. При этом он держал Толю так крепко, что тот не пытался ни вырываться, ни извиваться. Лицо старика Лодыжкина (Василий Борисович был в гриме) никогда ещё не было таким строгим, как в эту минуту: