Котус сидит под окном и напевает:
На Аппиевой дороге, среди сосен и кипарисов, можно встретить могильный камень со словами:
«В честь Тита Юлия Бракката, легата армии Цезаря, сенатора и префекта Рима, Ливия, его дочь, и Гай Семпроний, сенатор, поставили этот монумент».
А на Черной горе, недалеко от знаменитой античной цитадели Минервы, на мраморной плите, входящей в состав стены, отгораживающей храм от оливковой рощи, можно также прочесть надпись крупными латинскими буквами, которую не смогли изгладить века:
«Титу Юлию Бойориксу от Котуса, его бывшего раба».
Не так давно рядом с этой рощей открыли останки древнего имения. В многовековой пыли нашлись ключ, обрывок тоги, венедская монета и позеленевшая бронзовая Афина-Паллада, которую, возможно, Тит Юлий Браккат Бойорикс унес из своего сгоревшего дома в 57 году до Рождества Христова и которая сопровождала его в походах.
Она сейчас стоит на моем столе: высоко держит голову б шлеме, крепко сжимает копье и щит с изображением Медузы. Ее улыбке две тысячи лет…
ВИЛЬГЕЛЬМ ЗАВОЕВАТЕЛЬ
Заветы прошлого суть всегда изречения оракула: только в качестве строителей будущего и знатоков настоящего вы поймете их.
Глава I
ода Господня тысяча семьдесят седьмого, когда лето уже клонится к закату, а дожди и ветры готовы с новой силой обрушиться на землю, я, Гуго Пэн, решаюсь наконец взять в руки перо.
Но не потому, что я стал стар и преклонные годы торопят меня перенести воспоминания на бумагу, — ведь мне нет еще и тридцати! А быть может, оттого, что великие и невероятные, по разумению моему, приключения, в кои еще недавно бросали меня превратности судьбы, до срока состарили и плоть мою, и дух мой. Но что-то мешает мне принять это как неизбежность, а посему я ничуть не тревожусь. Мое самолюбие нисколько не ущемляет и мое нынешнее положение: я не сумел воспользоваться благосклонностью судьбы и остался всего лишь владетелем скудных фьефов[25] на Котантене[26] — Реньевиля и Кустэнвиля. Разумеется, я мог бы обладать и властью и богатством — но только в туманной Англии. Ныне же мне не остается ничего другого, кроме как довольствоваться почтительностью моих друзей. Кануло в Лету время мимолетной славы — и натура моя взяла-таки свое. Именно во имя верности ей пожертвовал я высоким положением и предпочел ему ежедневный кувшин вина, ароматный соус, лакомый кусок дичи с приправами из трав и грибов, душевный покой подле домашнего очага и радостный смех моих домочадцев. С моими ленниками[27] я стараюсь жить в мире и согласии. Как точно подметил наш герцог, каждый человек сам себе голова. Стало быть, ежели сбросить с себя напускную суровость и смирить никчемную гордыню да жить с людьми в дружбе, питая друг к другу взаимное уважение, тогда жизнь, скажу я вам, пойдет своим чередом — безмятежно и ко всеобщей радости.
Дом мой в Реньевиле[28], обнесенный высоким частоколом, напоминающим изгородь из длинных острых пик — в память о былых битвах, — стоит на самой вершине скалы. Оттуда взору открывается благолепная картина: широкое устье Сиены, луговые просторы, а за ними — море и прибрежные острова. На берегах реки пасутся бараны, чье мясо сродни пище богов, прочая рогатая скотина и лошади. Неподалеку от побережья я посадил лес и заселил его самой разнообразной дичью. На холме я оставил два виноградника для своих нужд да на утеху гостям. Чего еще остается мне желать? Мой дом — единственное каменное строение в округе, составляющей мое скромное владение. Над домом, прилепившись к одному из его торцов, высится деревянная башня. Будь во мне больше практичности, я обнес бы его прочным валом с высокой сторожевой башней из гранита. Впрочем, какой был бы в этом толк — ну, потешил бы я собственное тщеславие, только и всего! В герцогстве нашем царит мир. Даже корабли, что проплывают мимо этих берегов, не несут для нас никакой опасности — слишком велик страх иноземных мореходов перед герцогом Вильгельмом. Насчет же пригодности моей к ратным делам я не обманываюсь, ибо в отличие от моего отца и, наверное, всех моих предков дух воинственности мне чужд.
Онфруа, отец мой, ощущал себя счастливым на этом свете лишь в седле, с копьем в руке, ибо тогда ему было все нипочем — и дождь, и ветер, и снег! Что до меня, то я, признаться, давно дал себе зарок избегать опасных приключений, дабы жизнь моя шла по своему обычному руслу. Я знаю, книги учат гордиться оружием и приносить себя на алтарь славы. Однако читал я мало и так и не сумел до конца проникнуться наставлениями моего учителя Ансельма. Впрочем, не все ли равно! Мне куда больше по душе вести беседы у домашнего очага — после сытной трапезы, с кубком в руке, чтобы время от времени промачивать глотку, потому как она у меня что-то часто пересыхает! Сколько раз, сидя вот так же у камина, я подробно рассказывал друзьям моим и близким, стоило им только попросить, и о внезапно прерванной охоте Вильгельма, и об отступничестве Гарольда, и о ночи, проведенной среди леса корабельных мачт, и о долгих ожиданиях в то далекое утро в пустынных водах Англии, и о поражениях и о победах ратников при Гастингсе, и о том, как славно закончилась для нас эта великая битва — тогда, на заходе солнца! Сколько раз, безмолвно внимая мне, Герар потом умолял меня описать историю дней минувших на бумаге! Он говорил мне:
25
28