Вильгельм одним духом осушил свой кубок, чего прежде за ним никогда не наблюдалось. Пальцы его собрались в кулак, как бы сжимая рукоять невидимого кинжала.
— Сия предосторожность Эдуарда и тревожит меня больше всего, — словно с трудом подбирая нужные слова, задумчиво проговорил он. — Она-то меня и настораживает, ибо поведение его подтверждает полученные мною горькие вести. Эдуард не верит в благонадежность Гарольда, как, впрочем, и я!
— Да, Гарольд известен своей спесью, однако можно ли утверждать наверное, что он опасен, что предал или хотя бы попытался предать своего короля?
— Гордыня обуяла его!
— Ему, должно быть, стало известно, что вы каким-то образом прознали, в чем суть его миссии.
— Вы уверены в этом? Откуда вам знать, что он искренне предан старому Эдуарду, своему повелителю? Может, Эдуарду пришлось пойти на хитрость и уловки, чтобы сбить с толку недремлющих людей Гарольда? Вы делаете слишком скоропалительные выводы.
— Эдуард окружен нормандцами: все его советники и придворные — наши люди, а их преданность вам нельзя ставить под сомнение.
— Да, это так, но нельзя недооценивать Гарольда и его сторонников.
— Повторяю вам, у Гарольда вечно семь пятниц на неделе: сегодня — одно, а завтра — совсем другое, так говорят многие.
— То-то и оно! Стало быть, после давешнего злоключения от него можно ожидать все, что угодно, — любую скверну. Сейчас он — узник Борэнского замка, Ги Понтьейский способен науськать его на измену, и у Гарольда будет предостаточно времени, чтобы отречься от ранее принятого решения и замыслить какую-либо подлость. Неужели я могу верить Ги Понтьейскому?
— В сравнении с вами он — сущее ничтожество.
— Может, оно и так, однако чует мое сердце — он затеял недоброе.
— Пригрозите ему силой!
— Не чувствуй Ги за своею спиной крепкой поддержки, условия его были бы куда скромнее. К тому же Гарольд наверняка обо всем ему рассказал. Теперь-то он знает, почему я готов выплатить такой немыслимый выкуп за англичанина. Хуже того, он, верно, смекнул — ежели с ним расплатится старик Эдуард, то Гарольду придется возвращаться в Англию.
— Тогда отчего вы медлите? Раздавите его, как тварь ползучую!
— И это я слышу от отца Церкви Христовой? А мне-то казалось, что пастырям Божьим больше по душе бесславный мир, чем славная война…
Епископ опустил голову и вновь принялся за ужин. Герцог умолк. Взор его, казалось, устремился куда-то далеко в пустоту. При этом на скулах у него заходили желваки. Герцогиня мягко взяла его руку, но он как будто не обратил внимания на проявленную ею нежность. И вдруг ледяным, не свойственным ему обычно резким тоном изрек такие слова:
— Нет, сия добыча от меня не ускользнет! Уж я-то сумею ее удержать. Быть Гарольду в Нормандии, живому или мертвому… Пускай Ги Понтьейский себе думает, будто я говорю с ним на равных — он еще падет предо мной на колени. Гарольд нужен мне во что бы то ни стало… Живой или мертвый! А Ги Понтьейский еще поплатится за содеянное!
Помимо Вильгельма, за столом были только герцогиня Матильда и епископ Одон. Прежде чем удалиться к себе в покои, герцог подошел ко мне и, взяв за плечо, проговорил:
— Я полагаю, ты не из болтливых, славный мой оруженосец. Но предупреждаю тебя раз и навсегда: не вздумай поделиться услышанным с сотоварищем своим. Ведь слова мои ничего не значат, ибо я волен думать все, что мне заблагорассудится, но не обязан следовать своим мыслям в своих поступках; Гарольд знатен родом, и я горжусь дружбой с Ги Понтьейским!
Взгляд герцога действовал на меня завораживающе, особенно когда от пламени гнева, только что полыхавшего в его очах, остался лишь слабый огонек. Я тут же вспомнил рассказы нашего сенешала и увидел повелителя моего таким, каким он был в отрочестве, — лишенным всех прав, гонимым, оскорбленным, но сохранившим веру в свое могущество. Я чувствовал — несгибаемая воля к победе жива в нем. В ту пору, когда он, скрываясь от убийц, жил среди крестьянских мальчишек и делил с ними радость, труд, пищу и кров, уже тогда в сердце его зрело необоримое желание быть первым во всем. И вот сейчас, по завершении трапезы и горячего спора, я, как никогда прежде, ощутил силу, могущество и величие моего повелителя. По простоте душевной я тоже проникся ненавистью к Ги Понтьейскому и заподозрил Гарольда в вероломстве, а посему посчитал уместным сказать:
— Они не посмеют, сеньор.
— Да услышит тебя Господь!
И, словно угадав, о чем я думаю, он прибавил:
— Однако ненависть свою и подозрения держи при себе. С годами ты поймешь — молчание дороже самого прекрасного слова.