Часть первая
1
Был конец летнего дня. Нод любил это время, когда город вспыхивает последним сиянием, неожиданным и мучительным блеском, перед тем как погрузиться в синюю тень, подобно сновидению.
Под вечер дня, целиком заполненного заботами, он никогда не забывал предоставить себе это мгновение отдыха и успокоения. Он не чувствовал себя уставшим от нескончаемых дел, часть из которых оказывалась бесплодной, или бремени своего высокого положения, которого он так страстно добивался; он приходил сюда поразмыслить. Его разум здесь черпал новую силу, здесь пробуждалась к жизни его гордость.
С этой террасы, самой высокой в императорском дворце, с мраморными плитами и стойками балюстрады, его взгляду открывалась вся столица, мозаика кровель, храмов, статуй и пирамид, концентрические каналы, заполненные кораблями, прибывавшими изо всех частей света, известных и неведомых, чтобы доставить запасы слоновой кости и амбры, золото и медь, дичь, рабов и велеречивых князьков, а за зубчатыми крепостными стенами — бескрайнее море. Когда он поворачивал голову, то видел широкую долину, усеянную деревенскими домиками и разбитую на квадраты нитями водопровода, простирающуюся до самых гор, над вершинами которых уже загорались первые ночные огни.
Но он, властитель этого огромного города, Атлантиды, соседних островов и бесчисленных земель, разбросанных по всему миру, приходил сюда не для того, чтобы упиваться своим могуществом. То, что его столица Посейдонис стала красивейшим из городов, не удивляло. Разве и сам он не величайший из императоров? Не ему ли усердно шлют ежегодную дань, не ему ли предназначены все эти дары и подношения, не перед ним ли заискивают люди, умоляя о заступничестве и поддержке?
Это был полный, широкоплечий мужчина пятидесяти лет, с огромными темными глазами, наполовину прикрытыми веками, и с локонами, закрывавшими его чело и опускавшимися назад, к украшенному ветвями затылку. Плотно сжатые влажные губы были почти не видны из-под черных, как и волосы, завитых кверху усов. Чрезмерно длинные брови доходили до узких висков. Неестественно матовой была кожа лица и рук, странно утонченных, маленьких, почти женских, точно их изваяли из мрамора. Он сидел на скамье со спинкой. Золото поблескивало на поясе, темно-синей тунике и туфлях с загнутыми носками. Он играл своими перстнями, разглядывая тысячи домов, окружавших его дворец и разделяемых каналами, заполненными теснящимися судами.
Город был погружен в теплый вечерний свет. Заходящее солнце осыпало золотой пылью фасады его домов и корпуса кораблей. Нод всегда ожидал этого короткого мига, когда крепость и дворцы наконец вспыхивали, мерцая в косых лучах, словно охваченные гигантским пожаром, за минуту до того, как ночь начинала расцвечивать своими звездами небесную твердь, светильниками — фасады домов, факелами — пути дозоров. Лишь в эти мгновения озарялись светом самые потаенные глубины его души, ибо разум его всегда был насторожен и гнал от себя эту бессмысленную радость, недостойную его положения. Но рассудок его — а вернее, тот политический демон, которого он носил внутри, — не позволял ему терять время, откликаясь игрой света и меланхолией сумерек. Он с точностью до каждого слова припоминал фразы, которыми обменялся или услышал в течение дня: слова послов и секретных агентов, уполномоченных от обществ, губернаторов провинций и иностранных князей. Из этих льстивых и угодливых речей он пытался извлечь неопределенную и сомнительную истину. Только иногда Нод позволял себе вздохнуть, ибо сдерживаемая злоба, презрение, укрываемое тщательной улыбкой, планы завоеваний и неутоленное желание мести бурлили в нем, словно низвергающийся в пучину водопад, и лишали душу покоя. Эти движения души, которые он ощущал столь остро, одновременно мучили и увлекали его. Таким был его способ, говорил он сам, сохранять то, что оставалось ему от молодости.
Он снова перевел свой тяжелый взгляд на улицы, одинаковые при свете огромного диска, и этот мирный вечерний свет наполнил его. В какой-то момент, то ли из желания позабавиться, то ли играя с самим собой, он позволил этому изнеможению, этой неге, которая была его слабостью или, может, его истинной человеческой сутью, обогнать свои мысли… Он жестко расхохотался над самим собой, приоткрыв безупречные зубы, матово светившиеся в наступавших сумерках. Осознание своего господства над собственными чувствами и мыслями наполнило его радостью. Его было достаточно, чтобы избавиться от тех немногих сомнений, которые он еще был способен испытывать: «Вот поэтому-то я и торжествую! Я был сильнее других, я предназначен для власти. Они должны были погибнуть или покориться; это закон природы». Эта мысль вдруг пронзила его и освободила от тех колебаний, которым он все-таки был подвержен.