Хождение по магазинам было приятно мимолетными разговорами. Те самые торговцы, которых она находила невероятно скучными в обществе, оказывались милейшими людьми, как только у них появлялась тема для разговора, будь то лимоны, вуали или воск для полов. С этим выскочкой Дэйвом Дайером, владельцем аптекарского магазина, она всегда разыгрывала шуточную ссору. Она утверждала, будто он надувает ее на журналах и леденцах, а он в ответ называл ее сент-полской сыщицей. Он прятался за конторку и, когда она топала ножкой, вылезал, причитая:
— Честное слово, я сегодня ни разу не смошенничал, ей-богу, еще не успел!
Она никогда не вспоминала своего первого впечатления от Главной улицы… Никогда больше не приходила в такое отчаяние от ее безобразия. После второго похода по магазинам все изменило свои пропорции. Она никогда не переступала порога «Минимеши-хауза», и поэтому он перестал для нее существовать. Зато магазин скобяных товаров Кларка, аптекарский магазин Дайера, бакалейная Оле Йенсона и Фредерика Луделмайера, а также Хоуленда и Гулда, мясной рынок и галантерейная лавка выросли и заслонили собой все другие здания. Когда она входила в лавку мистера Луделмайера и он, задыхаясь, сипел: «Доброго утра, миссис Кенникот! Какая чудесная погода!» — Кэрол не замечала пыли на полках и тупой физиономии продавщицы; не вспоминала, как мысленно разговаривала с этим бакалейщиком во время своего первого посещения Главной улицы.
Она не находила и половины того, что хотелось купить к обеду или ужину, но это только делало хождение по лавкам еще интереснее. Когда в мясной Даля и Олсена ей удавалось достать телячьи почки, ее торжество не имело границ, и даже сам мистер Даль, здоровенный рассудительный мясник, казался ей восхитительным. Она оценила уют и простоту этой жизни. Ей нравилось, как старые фермеры, словно отдыхающие индейцы, присаживались на корточки поболтать и задумчиво сплевывали через край тротуара.
Она находила красоту в детях.
Ей казалось, что ее замужние подруги преувеличивали свое чувство к детям. Но когда она работала в библиотеке, дети стали для нее индивидуальностями, гражданами, предъявляющими свои права и одаренными своим, особым чувством юмора. В библиотеке она не могла уделять им много времени, зато теперь узнала, какое изумительное чувство испытываешь, серьезно осведомляясь у Бэсси Кларк, оправилась ли ее кукла от ревматизма, или беседуя с Оскаром Мартинсеном о том, как занятно было бы отправиться ставить капканы на мускусных крыс. Порой у нее мелькала мысль: «Как чудесно было бы иметь своего ребеночка! Я хочу ребеночка. Малюсенького!.. Но нет, не теперь! У меня еще столько дела! И я все еще не отдохнула от работы».
Она сидела дома. Прислушивалась к сельским звукам, везде на свете одним и тем же — и в джунглях и в прерии; звукам простым и полным таинственности: лаю собак, самодовольному кудахтанью кур, крикам резвящихся детей, хлопанью выбивалки по ковру, шуму ветра в тополях, стрекотанию кузнечиков, шагам на тротуаре, задорным голосам Би и рассыльного из бакалейной лавки на кухне, ударам молота по звонкой наковальне и отдаленным аккордам рояля.
Не меньше двух раз в неделю она выезжала с Кенникотом за город стрелять уток на позолоченных закатом озерах или навещать пациентов, которые смотрели на нее, как на важную даму, и благодарили за журналы и детские игрушки. По вечерам она ходила с мужем в кино, где их бурно приветствовали другие пары; или, пока не похолодало, они сидели на крыльце, перекликаясь со знакомыми, проезжавшими мимо в автомобилях, или с соседями, сгребавшими листья. Пыль золотилась в лучах заходящего солнца; улица наполнялась горьковатым запахом сжигаемых листьев.
Но она смутно жаждала иметь кого-нибудь, с кем она могла бы делиться мыслями.
Однажды, когда она коротала за шитьем послеобеденные часы и, скучая, ждала, не зазвонит ли телефон, Би доложила о приходе мисс Вайды Шервин.
Если бы вы пристально вгляделись в Вайду Шервин, то заметили бы, что, хотя у нее живые голубые глаза, но на лице уже появились тонкие морщинки, что кожа пожелтела, или, вернее, выцвела; вы заметили бы, что грудь у нее плоская, а пальцы огрубели от иглы, мела и пера; что блузка и платье у нее самые будничные, из простой материи, а шляпа, слишком сдвинутая на затылок, открывает сухой лоб. Но в Вайду Шервин никто не вглядывался пристально. Да это и невозможно было. Ее необычайная подвижность скрывала ее словно дымкой. Она была проворна и деятельна, точно белка. Пальцы у нее так и порхали. Ее симпатия проявлялась бурными вспышками. Она всегда сидела на самом краешке стула, стремясь быть ближе к слушателю, чтобы заражать его своим энтузиазмом и оптимизмом.