– Брех ты малый! Как ты до тех мест дойдешь-то? Пашпорт-то где у тебя?
– Пачпорт что? Первое дело: и без пачпортов люди живут. Второе – на новых местах пачпортов не требуют; а кроме того… пачпорт – дело рук человеческих; на эту механику у нас имеются свои мастера знакомые. Была бы бумага, а там разбирай, кто ты – цеховый Завесилов или граф Бутылкин. На роже клейма не положены, а написать – все пропишем и даже при казенной печати.
– Непутевый ты, Консточка, право, непутевый! – вздыхала Матрена.
– Ну нет-с! Я своего пути не терял, да и вас еще на путь наведу.
– Помяни ты мое материнское слово: не миновать тебе Сибири.
– И Сибирь – земля, и в Сибири люди живут.
– Живут, да худо.
– А худо будет, – убегем.
– Вот каторжный! Истинно каторжный в тебе, Конста, дух! И в кого такой уродился!
– Как тятеньки не припомню, единственно надо быть, что в вас, маменька.
– Ах, жулик московский!
И что не сойдутся – видать, что у всех в мозгах одна и та же мечта завязла: опять же за ту же игру, – дела нет, так хоть словами побаловаться.
– Так на новые места?
– Как пить дать.
– А скоро?
– Как скоро, так сейчас. За малым дело стало: деньжат нет.
– А денег нет, стало быть, и разговор твой весь пустой, и напрасно ты его затеваешь.
– Денег, старики сказывают, нет перед деньгами. Что нам деньги? Мы сами деньги! Выньте, маменька, тысчонки две из вашей укромной щикатунки, дозвольте в пустыню удалиться от прекрасных здешних мест.
– Это тебе все Антипка голову морочит! Вот я его, ужо увижу – отчитаю.
– Бывало бы за что. Ты Антипа сперва послушай, – потом и отчитывай. Сама увидишь: дело говорит, не пустомелит.
При таких беседах сына с матерью княжна обыкновенно молчала. Она не понимала практических расчетов Консты и Матрены. Но от их разговоров на нее веяло духом незнакомой свободы, пред нею вставал смутный призрак счастливой воли, – всего, чего ей так недоставало. И ей становилось и жутко, и сладко мечтать об этом несбыточном просторе. Ее глаза искрились, и грудь тяжело и страстно вздымалась.
– Вздор ты все бредишь, Конста! – обрывала свой всегдашний спор с сыном Матрена. – Вздор!
– Чего вздор? – и злился, и вместе смеялся разгоряченный мечтами Конста. – Это ты, мать, больно засиделась на месте, зажирела на сытых княжеских хлебах; тяжело тебе мясами-то своими шевельнуть, – вот тебе и кажется, будто вздор. А ты посмотри: вон каково забористы они, новые места! инда барышня наша развеселилась… понравились ей мои речи… Так ли я, барышня, говорю?
– Хорошо говоришь! – веселым, возбужденным голосом отзывалась Зина.
– Поет-то хорошо, – где-то сядет? – насмешливо пророчила Матрена.
– Зачем садиться! – еще веселее отгрызался Конста, – мы сперва побегем… Побегем, что ли, барышня?
– Пожалуй, хоть и побегем, – смеялась Зина.
– Уж я бы вас, вот как предоставил! Что зеницу ока!
– Далеко, не дойду… – слабо возражала Зина, но глаза у нее так и вспыхивали.
– Куда бежать? Бегают непутевые, как ты, да кому жрать нечего, – возражала Матрена, – а Зинушка – княжна Радунская.
– Какая я княжна! – вырвалось у Зины. – Из подворотни. Дура малограмотная. Меня княжною-то и не зовет никто.
– Ну все же, барышня, – смутилась Матрена.
– Много я от этого радости вижу!
– А ты не блажи и не ропщи! Не все несчастные деньки, когда-нибудь и солнышко взойдет!
– До тех пор роса очи выест.
– Все-таки от родимого гнезда на чужую сторону не уйдешь.
– Да разве оно мое – гнездо-то это? Я здесь последняя спица в колеснице. Ведь последняя поломойка живет радостнее и краше меня. Дворовым девкам приходится завидовать. Девка князю приглянется, в случай попадет, князь ее наверх возьмет, – хоть кусок сладкой жизни девка ухватит. А нам – век-тюрьма! И пока папаша жив, так оно и будет. Я для него хуже змеи, хуже жабы, червя земляного. Да что – пока жив! Он и по смерти будет гнать меня. Разве в Волкояре есть у меня часть? Он Муфтеля нарочно в Питер посылал, чтобы Волкояр сделать родовым и все бы брату досталось… Чтоб ему, этому мальчишке…
– Тише ты, безумная, – робко озираясь, прервала Матрена, – неравно кто услышит, доведет до князя… и не размотать тогда беды!
Княжна умолкла, стиснув зубы, но в выразительных глазах ее засверкал огонек такой мрачной, глубоко продуманной, сосредоточенной злобы, что Матрена только головой покачала, а Конста, пристально глядя в побледневшее от гнева лицо Зины, мотал ее слова себе на ус, хотя последнего у него почти что не было.