Идея повести отталкивалась от тривиальных представлений о бесконечности: бесконечности космоса и бесконечности микромира, объединенных, однако, скоростью света. Применяя слово «бесконечность» к элементарной частице и Вселенной, мы как бы лишний раз подчеркиваем их диалектическое единство. В нем выражено то общее, что заставляет нас располагать атомы и галактики на одной прямой — от меньших размеров к большим, — и так в обе стороны, пока не откажет воображение, пока не взбунтуется заведомо ограниченное мышление. В нашем представлении, таким образом, большое как бы убегает от малого, бесконечность «Микро» расходится с бесконечностью «Мего». Но в природе микрокосмос непрерывно и повсеместно присутствует в макрокосмосе. Природа едина И целостна. Почему же в таком случае не задаться вопросом о месте, или, быть может, о моменте, где обе великие бесконечности сливаются воедино?
О том, что такой вопрос, вполне уместный в научной фантастике, отнюдь не бесплоден и для науки, свидетельствовало позднейшее развитие естественно-философской мысли. Мне было приятно узнать из работы академика М. А. Маркова о том, что математически Вселенную в ряде случаев можно моделировать с помощью… элементарной частицы.
Короче говоря, древний змей так или иначе, но все же замкнул свое великое кольцо.
Еще более сложный мысленный эксперимент был проделан в повести, декларативно озаглавленной «Сфера Шварцшильда». Декларативно потому, что речь идет о реальном астрофизическом термине, которым описывается граница гравитационного коллапса — сжатия звезды. Абстрагируясь от неумолимого факта, что людям никогда не удастся не то что попасть внутрь подобной сферы, но даже приблизиться к границам переживающей катастрофическое сжатие звезды, представлялось все же интересным поставить подобный вопрос. Сможет ли человеческая мысль осознать невероятную ситуацию, когда вся вечность — от бесконечно далекого прошлого до бесконечно далекого будущего — умещается в неизмеримо коротком миге? Когда прошлое, настоящее и будущее сливаются воедино? Когда различия между ними перестают существовать?
Вопреки всем принципиальным невозможностям, хотелось дать утвердительный ответ, потому что я не знаю более величественного зеркала, чем Вселенная, где отражен лик человека-творца, человека-познавателя.
Тысячекратно прав был великий физик Макс фон Лауэ, сказавший, что «ничто так не волнует человечество, как свойства пространства и времени». Рискну добавить сюда, что только научная фантастика позволяет «одухотворить» столь будоражащие ум размышления об устройстве мироздания, привнести в них наглядный человеческий элемент.
То же можно сказать и о такой разновидности научной фантастики, как еще недавно столь популярный у нас «роман-предупреждение», повествующий о глобальных опасностях. Однако, если со времен Уэллса это были атомные катастрофы, межпланетные войны и тоталитарная диктатура, то ныне акценты сместились в сторону самой замшелой мистики и мрачной мифопоэтики, реанимированной реалиями смутного времени. Достаточно бросить взгляд на любой книжный развал, чтобы убедиться в том, что, казалось бы, навсегда забытое прошлое вновь дает о себе знать. Расхожая сентэнция об истории, которая повторяется в виде фарса, не лишена смысла, хотя этот фарс то и дело разыгрывается на сцене, залитой кровью.
Фантастика аккумулирует страхи и вожделения общества. Судя по чтиву, которое предложено ему на данном этапе, в общественном сознании происходят опасные подвижки. Особый смысл приобретает ныне предупреждение американского философа Сантаяны: «Тот, кто забывает об истории, обречен на ее повторение».
Так, словно бы помимо воли, меня «вынесло» на дугу фантастики «постисторического» этапа.
Небольшая, но все еще не отболевшая — такое редко бывает со мной — повесть «Проснись в Фамагусте» целиком построена на гималайском местном колорите. Она, таким образом, вобрала опыт, страдания и радость открытий, связанных с путешествиями в Непал и Ладакх, а также всяческими ориенталистскими разысканиями в музеях и монастырских библиотеках. Это было возвращение в лоно жанра, чьим несмываемым клеймом я все едино помечен в глазах общественного мнения. Но возвращение не с пустыми руками, пожалуй, даже и возрождение в определенном смысле. Выбирая героев, я осмысленно остановился на пифагорейской семерке. Зашвырнув их в заповедную долину где-то между Непалом и Бутаном, в затерянный мир, в котором непостижимым образом исполняются самые потаенные вожделения, я, признаюсь, преследовал цель, не обозначенную в фабуле. В явном виде по крайней мере. Завкафедрой марксизма-ленинизма откуда-то из Свердловска упрекнул меня в печати за нездоровый интерес к потустороннему и пессимистическую трактовку жизни и смерти. Я был польщен, ибо ставил перед собой куда более скромную задачу. Меня интересовала тайна сна, не раскрыв которую, мы никогда не поймем до конца тайну искусства.