— Господи боже! Дитя мое, что с тобой случилось?
Я рассказываю маме все, что видела, — в какой позе стояла эта гнусная женщина, в каком костюме. И плачу, плачу, захлебываюсь от слез… Испуганная мама старается меня утешить, объясняет, что это, должно быть, просто натурщица.
— Как? Натурщица?.. Да ведь это отвратительно!.. Мне никто об этом не говорил, когда я выходила замуж!..
Тут влетает растерянный, запыхавшийся Этьен и тоже старается убедить меня, что для художника натурщица не женщина, а всего только модель и что без модели в его работе обойтись невозможно. Никакие доводы на меня не действуют, и я решительно заявляю, что мне не нужен муж, который целые дни проводит наедине с полуголыми девками.
— Послушайте, друг мой, — говорит бедная мама, пытаясь примирить нас, — а не могли бы вы, ради спокойствия жены, заменить натурщицу манекеном?
Мой муж в ярости кусает усы.
— Нет, матушка, это немыслимо.
— Но все-таки, мой милый, мне кажется… Ведь модистки, например, пользуются картонными болванками, чтобы примерять головные уборы… Разве нельзя не только голову, но и все остальное?..
Как видно, это невозможно. По крайней мере Этьен долго убеждал нас в этом со всякими подробностями и учеными словами. Он казался при этом таким несчастным, таким расстроенным! Утирая глаза, я посматривала на него украдкой и видела, что мои слезы его глубоко огорчают. И вот после долгих, бесконечных споров было решено, что если уж нельзя обойтись без натурщицы, то она будет позировать в моем присутствии. Как раз рядом с мастерской находится небольшой чуланчик, откуда все можно отлично видеть, оставаясь незамеченной. Ты, верно, скажешь, что стыдно ревновать к какой-то уличной девке да еще устраивать сцены ревности. Но видишь ли, кисанька: чтобы судить об этом, надо самой испытать такие мучения.
Натурщица должна была прийти на следующий день. И вот, собравшись с духом, взяв себя в руки, я спряталась в каморке, поставив мужу условие, что при первом же стуке в стену он сразу прибежит ко мне. Не успел я затворить дверь, как ввалилась вчерашняя противная девица, одетая бог знает как, — подумай, она разгуливает по улице даже без белых манжеток, в какой-то драной шали с зеленой бахромой! Я сама на себя удивлялась, как я могла ревновать к подобной особе. И все-таки, милочка, лишь только я увидела, с каким бесстыдством эта дылда, сбросив шаль, скинув с себя платье, начала преспокойно раздеваться посреди мастерской, — не могу выразить, что со мной сталось. Я просто задохнулась от бешенства… и тут же постучала в стенку… Пришел Этьен. Увидев, что я побледнела и вся дрожу, он посмеялся, ласково успокоил меня и вернулся к своей работе… Теперь натурщица стояла на подмостках, полунагая, ее длинные, шелковистые волосы густой гривой рассыпались по плечам. Несмотря на ее вульгарное, потрепанное лицо, это была уже не прежняя жалкая тварь, а настоящая статуя. Сердце у меня сжалось. Но я сидела молча. Вдруг, слышу, мой муж кричит: «Левая нога!.. Левую ногу вперед!» Натурщица не понимает, тогда он подходит ближе и сам… Тут уж я выдержать не могу. Стучу. Он не слышит. Стучу громче, стучу изо всех сил. Этьен, оторвавшись от работы, прибегает рассерженный.
— Полно, Арманда!.. Будь же благоразумна!
Но я заливаюсь слезами, склонив голову ему на плечо:
— Милый, это свыше моих сил… Я не могу… не могу… — Ни слова не говоря, он возвращается в мастерскую и подает знак натурщице — мерзкая девица одевается и уходит.
После этого несколько дней подряд Этьен не заглядывал в мастерскую. Он сидел дома, со мной, никуда не выходил, даже не встречался с друзьями, был кротким, ласковым, но таким печальным!.. Как-то раз на мой робкий вопрос: «Ты больше не работаешь?» — он коротко ответил: «Нельзя работать без модели». Я не смела настаивать, чувствуя, что сама виновата и что он вправе на меня сердиться. Однако после ласковых уговоров и разных нежностей я добилась обещания, что он вернется в мастерскую и попытается закончить статую по… — как это говорят художники? — по памяти, из головы, словом, именно так, как предлагала мама. Мне-то это казалось делом нетрудным, но он, бедняга, ужасно мучился. По вечерам он возвращался подавленный, удрученный, почти больной. Чтобы подбодрить его, я часто наведывалась в мастерскую. Я каждый раз говорила: «Это очаровательно!» — хотя отлично видела, что дело ничуть не подвигается. Не знаю даже, работал ли он. Когда бы я ни пришла, он вечно курил, лежа на диване, или, катая шарики из глины, с остервенением разбивал их об стену.
Однажды под вечер, когда я с грустью разглядывала незаконченную статую бедной римлянки, которой так до сих пор и не удалось выйти из воды, мне пришла в голову странная мысль. Ведь римлянка почти так же сложена, как я. Отчего бы мне в крайнем случае…
— Что вы называете красивой линией? — спросила я вдруг.
Мой муж пустился в длинные объяснения, показывая, чего недостает его скульптуре и чего он не может закончить без модели… Бедняга! У него был такой расстроенный вид!.. И тогда, знаешь, что я сделала?.. Ну что ж, куда ни шло! Я храбро схватила валявшуюся в углу занавеску и убежала к себе в каморку. Потом, пока он, ничего не замечая, уныло смотрел на свою римлянку, я тихонько взошла и молча стала перед ним на подмостках, в той же позе и в том же одеянии, как та мерзкая натурщица… Ах, милочка, что с ним было, когда он поднял голову! Мне хотелось и плакать и смеяться. Я вся раскраснелась от смущения. Да еще эту проклятую кисею то и дело приходилось подтягивать. Но все равно! Этьен был в таком восторге, что я сразу утешилась. Поверишь ли, душенька, по его словам…
ВДОВА ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕКА
Весть о том, что она второй раз выходит замуж, никого не удивила. Несмотря на свою гениальность, а может быть, именно из-за этой пресловутой гениальности, великий человек за пятнадцать лет совместной жизни вконец измучил ее дикими капризами и сумасбродными выходками, вызывавшими в Париже немало толков. В триумфальной колеснице, в которой он стремительно мчался по дороге славы, словно предвидя, что рано умрет, она покорно сопровождала его, робко забившись в уголок, со страхом ожидая толчков и ушибов. Когда она пробовала жаловаться, все, даже родные и друзья, ополчались против нее. «Уважайте его слабости, — говорили ей, — это слабости божества. Не тревожьте его, не расстраивайте. Помните: он не только ваш муж — он гений. Он принадлежит не только семье, но своему искусству, всей стране… Как знать, быть может, те проступки, в каких вы его упрекаете, вдохновили его на великие произведения?..» Однако в последние годы терпение бедной женщины иссякло, она стала возмущаться, бунтовать, устраивать сцены, так что незадолго до смерти великого человека они едва не развелись и их славное имя чуть не появилось на третьей странице скандальной хроники.
После всех невзгод несчастного брака, волнений во время болезни мужа и его скоропостижной смерти, возродившей в ее душе прежнее чувство, первые месяцы — вдовства подействовали на молодую женщину благотворно, точно летний отдых на целебных водах. Мирная, уединенная жизнь, душевный покой, налет тихой грусти придали ей необычайное очарование, и в тридцать пять лет она вновь расцвела и помолодела. К тому же траур был ей как нельзя более к лицу; она держалась с горделивым достоинством женщины, которая, оставшись одна на свете, должна с честью носить громкое имя. Она ревностно заботилась о славе покойного, той злосчастной славе, что некогда принесла ей столько горя, а теперь разрасталась с каждым днем, точно пышный цветок, взошедший на тучной земле кладбища. В длинной траурной вуали она появлялась то у театрального директора, то в кабинете издателя, хлопотала о постановке опер, наблюдала за печатанием посмертных сочинений, незаконченных рукописей, вникала во все мелочи, охраняя, как святыню, с почтительным благоговением, наследие умершего супруга.
В это время с ней и встретился впервые ее второй муж. Он тоже был музыкант, малоизвестный композитор, автор вальсов, пьес и двух небольших опер; впрочем, их роскошно изданные партитуры никогда не исполнялись и лежали нераспроданными. Молодой человек, воспитанный в богатой буржуазной семье, обладал большим состоянием, приятной наружностью, питал глубочайшее уважение к знаменитостям и взирал на них с жадным любопытством и восторженной наивностью неопытного ученика. Когда ему показали вдову прославленного маэстро, он был ослеплен. Перед ним как бы явилась сама муза во всем своем торжественном величии. Он сразу же влюбился без памяти и, как только вдова начала выезжать в свет, попросил, чтобы его ей представили. У нее в гостиной, где всюду, в каждом уголке, витал дух музыки, дух гения, страсть молодого человека еще сильнее разгорелась. Вон там бы великого композитора, тут фортепьяно, за которым он творил, повсюду его партитуры, мелодичные даже по внешнему виду, как будто с раскрытых нотных листов лились звуки музыкальных фраз… На фоне печальных воспоминаний, точно в строгой рамке, которая очень к ней шла, еще ярче выступала вполне реальная красота молодой вдовы, и вздыхатель окончательно потерял голову.