Малыш опять вынужден остановиться:
— Пятьсот стихов Субейролю! Фук и Лупи в воскресенье без отпуска.
Затем он возвращается к письму.
«Прощай, Жак! Мне еще многое нужно было сказать тебе, но я чувствую, что расплачусь, а ученики смотрят на меня…. Скажи маме, что во время прогулки я поскользнулся и свалился с утеса или что я утонул, катаясь на коньках Одним словом, выдумай какую-нибудь историю, пусть только бедняжка никогда не узнает правды!.. Покрепче поцелуй ее за меня, дорогую мою маму, обними также отца и постарайся поскорее восстановить домашний очаг… Прощай, я люблю тебя. Вспоминай Даниэля».
Окончив это письмо, Малыш тотчас же начинает другое.
«Господин аббат, прошу вас доставить моему брату Жаку прилагаемое письмо. Вместе с тем прошу также отрезать прядь моих волос и положить в маленький пакет для моей матери.
Простите меня за причиненную вам неприятность. Я покончил с собой потому, что был здесь слишком несчастен. Вы один, господин аббат, были всегда очень добры ко мне. Благодарю вас.
Затем Малыш кладет оба письма в один конверт и делает следующую надпись:
«Прошу того, кто первый найдет мой труп, передать это письмо аббату Жерману».
Покончив с этими делами, он спокойно ждет конца урока.
Уроки кончились; ужинают, молятся и отправляются в дортуар.
Ученики ложатся. Малыш ходит взад и вперед по комнате, ожидая, чтобы они уснули. Вскоре раздается звяканье ключей господина Вио и шум его шагов по паркету. Он делает свой обход.
— Покойной ночи, господин Вио! — бормочет Малыш.
— Покойной ночи! — отвечает вполголоса инспектор. Потом он удаляется, и его шаги замирают в коридоре.
Малыш остается один. Он тихонько открывает дверь и на момент останавливается на площадке послушать, не проснулись ли ученики. Но в дортуаре все тихо.
Тогда он спускается вниз, пробирается медленно, неслышными шагами вдоль стен. Врываясь из-под дверей, уныло завывает северный ветер… Проходя по галерее, Малыш видит двор, белый от снега среди четырех совершенно темных корпусов коллежа.
Только наверху под самой крышей светится одно окно: там аббат Жерман работает над своим сочинением. От всего сердца Малыш посылает прощальный привет доброму аббату; потом входит в зал…
Старый гимнастический зал Морского училища полон холодного зловещего мрака. Сквозь решетчатое окно льется слабый свет луны и падает прямо на громадное железное кольцо… — Ах, это кольцо… Малыш, не переставая, думал о нем в течение последних часов. Оно блестит, как серебро. В одном углу зала дремлет старая скамейка. Малыш берет ее, ставит под кольцо и становится на нее. Он не ошибся: высота подходящая. Тогда он снимает галстук, длинный шелковый фиолетовый галстук, который он повязывает вокруг шеи, как ленту, прикрепляет его к кольцу и делает затяжную петлю… Бьет час. Пора! Нужно умирать… Дрожащими руками Малыш растягивает петлю… Его трясет лихорадка. Прощай, Жак! Прощайте, мама…
Вдруг на него опускается чья-то железная рука. Он чувствует, что кто-то схватывает его за талию, поднимает и ставит на пол около скамейки. В то же время резкий и насмешливый, хорошо знакомый голос произносит:
— Вот странная фантазия упражняться на трапеции в этот час!
Малыш с изумлением оборачивается.
Перед ним аббат Жерман. Аббат Жерман без рясы, в коротких штанах и в жилетке, с болтающимися на ней брыжжами. Его прекрасное, обезображенное оспой лицо, слабо освещенное луной, грустно улыбается… Он снял самоубийцу с табурета, действуя одной рукой; в другой он все еще держит графин, полный воды, за которой он спускался во двор.
Видя испуганное, взволнованное лицо Малыша и его полные слез глаза, аббат Жерман перестает улыбаться и повторяет на этот раз более мягким, почти растроганным голосом:
— Какая странная фантазия, милый Даниэль, упражняться на трапеции в такой час!
Малыш стоит, весь красный от смущения.
— Я не упражняюсь на трапеции, господин аббат. Я… Хочу умереть…
— Как!.. Умереть?.. Ты, значит, очень несчастлив?
— О, да!.. — только и может произнести Малыш, и крупные жгучие слезы катятся у него по щекам.
— Даниэль, ты пойдешь сейчас ко мне, — говорит аббат.
Малыш качает отрицательно головой и показывает на железное кольцо с привязанным к нему галстуком… Аббат Жерман берет его за руку:
— Послушай, идем сейчас в мою комнату; если ты хочешь с собой покончить, то сделаешь это у меня наверху; там тепло и уютно.
Но Малыш противится:
— Дайте мне умереть, господин аббат! Вы не имеете права мешать мне…
Глаза аббата вспыхивают гневом.
— А-а! Вот как! — И, схватив Малыша за кушак, он уносит его под мышкой, точно какой-нибудь сверток, несмотря на его сопротивление и мольбы…
И вот мы у аббата Жермана. В камине пылает яркий огонь; около камина на столе горит лампа, лежат трубки и целая груда исписанных каракулями бумаг.
У камина сидит Малыш. Он очень возбужден и не переставая говорит. Рассказывает о своей жизни, о своих несчастьях, о том, почему он хотел с собой покончить… Аббат слушает его, улыбаясь; потом, когда Малыш все высказал, выплакал все свое горе, облегчил свое бедное наболевшее сердце, — добрый аббат берет его за руку и говорит ему спокойно:
— Все это пустяки, мой мальчик, и было бы глупо из-за такой малости лишить себя жизни. Твоя история весьма проста: тебя выгнали из коллежа, что, откровенно говоря, большое для тебя счастье. Ну, следовательно, тебе нужно отсюда уезжать, уезжать немедленно, не выжидая этой недели… Ты ведь не кухарка какая-нибудь, черт возьми!.. О деньгах на дорогу и об уплате долгов не беспокойся. Я беру это на себя… Деньги, которые ты хотел занять у этого негодяя, ты возьмешь у меня. Завтра мы все это уладим… А теперь — ни слова больше! Мне нужно работать, а тебе — спать… Но я не хочу, чтобы ты возвращался в этот ужасный дортуар: там тебе будет холодно и страшно… Ложись здесь, на мою постель, белье на ней свежее, чистое… Я буду всю ночь писать, а если сон меня одолеет, лягу на диван… Ну, спокойной ночи! Больше со мной не разговаривай!
Малыш ложится. Он не протестует… Все происшедшее кажется ему сном. Сколько событий за один день! Быть так близко к смерти и очутиться в спокойной, тёплой комнате, на прекрасной постели. Как хорошо Малышу!.. Время от времени, открывая глаза, он видит в мягком свете, падающем из-под абажура, доброго аббата Жермана, который курит трубку и, тихонько поскрипывая пером, исписывает своими каракулями листы белой бумаги…
На следующее утро аббат разбудил меня, хлопнув по плечу. За ночь я всё позабыл… Это очень насмешило моего спасителя.
— Ну, мой мальчик, — сказал он, — бьёт колокол, — торопись; никто ничего не заметит; пойди, как всегда, за своими учениками, а во время перемены я буду ждать тебя здесь, и мы потолкуем.
Я вспомнил все. Я хотел поблагодарить его, но добрый аббат без разговоров вытолкал меня за дверь.
Мне не надо вам говорить, что урок показался мне в этот день очень длинным… Не успели еще ученики спуститься во двор, как я уже стучался к аббату Жер-ману. Он сидел перед письменным столом, ящики которого были выдвинуты, и считал золотые монеты, аккуратно укладывая их в кучки.
На шум отворяемой двери он повернул голову и, ни слова не сказав, продолжал свою работу. Окончив ее, он задвинул ящики и, сделав мне знак рукой, проговорил со своей доброй улыбкой:
— Это всё тебе, — я подсчитал. Вот это на дорогу, это швейцару, это в кафе «Барбет», это тому ученику, который дал тебе взаймы десять франков… Я отложил эти деньги, чтобы нанять рекрута[34] вместо брата, но он будет тянуть жребий только через шесть лет, а до тех пор мы ещё с тобой увидимся.
Я хотел говорить, но этот ужасный человек прервал меня:.
— Теперь, мой мальчик, простимся… Колокол зовет меня в класс, а когда я кончу урок, — тебя уже не должно быть здесь. Воздух здешней Бастилии вреден для тебя… Поезжай скорее в Париж, хорошенько работай, молись богу, кури трубку и постарайся сделаться настоящим человеком. Потому что, видишь ли, мой маленький Даниэль, ты до сих пор все ещё ребенок, и я очень боюсь, что ты останешься им всю свою жизнь.
34
«Нанять рекрута». Во Франции до 1870 года существовала система «найма» заместителя для отбывания воинской повинности.