— Приходи в залу, — сказала она ему, — я сегодня в ударе… Буду очень хороша…
Он ускорил шаги и, войдя в уборную, принялся быстро раздеваться. Эта уборная, предназначенная для него и двух его товарищей, представляла собой маленькую комнату без окна, с низким потолком, освещенную только маленькой лампочкой. Всю её мебель составляли два-три соломенных стула. По стенам висели осколки зеркала, потерявшие завивку парики, обшитые блестками лохмотья, куски полинявшего бархата, потускневшие золоченные украшения. На полу в углу — баночки с румянами без крышек и старые пуховки для пудры.
Малыш еще смывал свой грим, когда услышал голос машиниста, звавшего его снизу: «Господин Даниэль! Господин Даниэль!» Он вышел на площадку лестницы и, перегнувшись через сырые деревянные перила, спросил: «В чем дело?» Не получив ответа, он спустился вниз, как был, полуодетый, набеленный и нарумяненный, в большом желтом парике, сползавшем ему на глаза.
Внизу он на кого-то наткнулся.
— Жак!.. — воскликнул он, отступая.
Это был Жак… С минуту они молча смотрели друг на друга. Потом Жак сложил руки и тихим, мягким, умоляющим голосом прошептал:
— О Даниэль!..
Этого было достаточно. Малыш, тронутый до глубины души, оглянулся кругом, как боязливый ребенок, и тихо, так тихо, что брат с трудом мог расслышать его, прошептал:
— Уведи меня отсюда, Жак!
Жак вздрогнул и, взяв брата за руку, увлек его с собой на улицу. У подъезда стоял фиакр. Они сели в него.
— На улицу Дам, в Батиньоль! — крикнул Жак.
— Как раз мой квартал, — сказал кучер довольным тоном, и карета покатилась.
…Вот уже два дня, как Жак в Париже. Он приехал из Палермо, где его, наконец, нашло письмо Пьерота, гнавшееся за ним уже целых три месяца. Из этого краткого лаконического письма Жак узнал об исчезновении Даниэля.
Читая его, Жак понял все. «Мальчик наделал глупостей, — подумал он. — Мне нужно сейчас же ехать туда!» И он обратился к маркизу с просьбой об отпуске.
— Отпуск!.. — воскликнул тот, подскочив на стуле. — Да вы с ума сошли!.. А мои мемуары…
— Всего только на неделю, господин маркиз, чтобы съездить туда и вернуться. Дело идет о жизни моего брата…
— Мне нет никакого дела до вашего брата… Разве я не предупреждал вас, когда вы ко мне поступали! Разве вы забыли о нашем условии?
— Нет, господин маркиз, но….
— Никаких «но»! С вами будет поступлено так же, как и с другими. Если вы уедете на неделю, то вы больше уж не вернетесь сюда. Подумайте хорошенько об этом… А пока вы обдумываете, садитесь вот сюда: я буду диктовать.
— Я все уже обдумал, господин маркиз: я еду!
— К черту, в таком случае!
И с этими словами несговорчивый старик взял шляпу и отправился во французское консульство отыскивать нового секретаря.
Жак уехал в тот же вечер.
По приезде в Париж он поспешил на улицу Бонапарта.
— Брат дома? — спросил он привратника, который курил трубку, сидя у фонтана во дворе.
— Давненько уж сбежал, — ответил привратник насмешливо.
По-видимому, он не желал продолжать разговор, но пятифранковая монета развязала ему язык, и он сообщил, что молодой жилец из пятого этажа и дама из бельэтажа давно уже исчезли, что никто не знал, в каком из уголков Парижа они скрывались, но что скрывались они, очевидно, вместе, так как негритянка Белая кукушка каждый месяц приходила справляться, не получено ли чего-нибудь на их имя. Он прибавил, что господин Даниэль, уезжая, забыл отказаться от квартиры и что поэтому должен будет уплатить за четыре месяца, не считая других мелких долгов.
— Хорошо, — сказал Жак, — все будет уплачено.
И, не теряя ни минуты, даже не стряхнув с себя дорожной пыли, он отправился на поиски своего «мальчика».
Прежде всего он пошел в типографию, так как главный склад «Пасторальной комедии» находился там, и он рассчитывал, что Даниэль должен был часто туда заходить.
— А я только что собирался вам писать, — сказал владелец типографии, увидев Жака, — напомнить, что срок платежа по первому векселю наступает через четыре дня.
Жак спокойно ответил:
— Я уж думал об этом… С завтрашнего дня я начну свой обход книгопродавцов и получу с них деньги. Ведь продажа шла очень хорошо….
Типограф вытаращил на него свои большие голубые глаза.
— Как?.. Продажа шла хорошо?! Кто вам это сказал?
Жак побледнел, предчувствуя катастрофу.
— Вот взгляните в этот угол, — продолжал эльзасец, — посмотрите на груду сложенных там книг. Это все «Пасторальная комедия». За все эти пять месяцев продан всего один экземпляр. В конце концов книгопродавцам это надоело, и они прислали мне обратно эти книжки. Теперь все это может быть продано только как бумага, на вес. А жаль, — издана книга очень хорошо.
Каждое слово этого человека падало на голову Жака, как удар свинцовой дубинки, но окончательно сразило его то, что Даниэль занимал от его имени у владельца типографии деньги.
— Как раз ещё вчера, — сказал безжалостный эльзасец, — он присылал ко мне эту ужасную негритянку с просьбой дать ему взаймы два луидора, но я наотрез отказал. Во-первых, потому, что этот посланный с лицом трубочиста не внушал к себе доверия, а во-вторых, вы понимаете, господин Эйсет, я человек небогатый и дал уже больше четырехсот франков взаймы вашему брату.
— Я это знаю, — гордо ответил Жак, — но не беспокойтесь. Вы скоро получите ваши деньги.
С этими словами он быстро вышел, боясь выдать свое волнение. На улице он вынужден был присесть на тумбу, так у него подкашивались ноги. Его Даниэль, его «ребенок», бежал; сам он потерял место; надо было платить владельцу типографии, платить за комнату, вернуть долг привратнику, через день срок платежа по векселю… — все это кружилось, шумело у него в голове… Наконец он поднялся: «Прежде всего — расплатиться с долгами, — сказал он себе. — Это самое неотложное». И, несмотря на низкое поведение брата по отношению к Пьеротам, он, не колеблясь, отправился к ним.
Войдя в магазин фирмы бывшей Лалуэт, Жак увидел за конторкой толстое, желтое, обрюзглое лицо, которое он в первую минуту не узнал. Но на стук двери человек, сидевший за конторкой, поднял голову и, увидев входящего в магазин Жака, издал такое громогласное: «Вот уж, правда, можно сказать!..», что не узнать его было уже нельзя… Бедный Пьерот! Горе дочери совершенно изменило его. Прежнего Пьерота, всегда такого веселого, краснощекого, как не бывало. От слез, которые в течение пяти месяцев проливала его «малютка», веки его покраснели, щеки ввалились. На его когда-то ярких, а теперь бледных губах звучный смех прежних дней уступил место холодной, ничего не говорящей улыбке, улыбке вдов и покинутых возлюбленных. Это был уже не Пьерот, — это была Ариадна, это была Нина.[63]
Впрочем, только он один изменился в бывшем доме Лалуэта. Раскрашенные пастушки и китайцы с фиолетовыми животами по-прежнему блаженно улыбались на своих высоких этажерках среди стаканов из богемского хрусталя и тарелок с крупными цветами. Пузатые миски, карсельные лампы из цветного фарфора по-прежнему весело поблескивали за стеклами тех же самых витрин, и в каморке за магазином та же флейта по-прежнему тихонько ворковала.
— Это я, Пьерот, — сказал Жак, стараясь говорить твердым голосом, — я пришел просить вас о большой услуге. Дайте мне взаймы тысячу пятьсот франков.
Не говоря ни слова, Пьерот открыл кассу, порылся в ней, потом задвинул ящик и спокойно встал.
— Столько у меня здесь не найдется, господин Жак. Подождите, я сейчас принесу их сверху.
И прибавил со смущенным видом:
— Я не приглашаю вас туда с собой: это слишком расстроило бы её…
Жак вздохнул.
— Вы правы, Пьерот, я лучше останусь здесь. Через пять минут еевенец вернулся с двумя тысячефранковыми билетами и вручил их Жаку. Тот не хотел их брать.
— Мне нужно только тысячу пятьсот франков, — промолвил он.
Но севенец настаивал.
— Пожалуйста, господин Жак, возьмите все. Для меня очень важно, чтобы вы взяли именно такую сумму. Это как раз та сумма, какую мадемуазель дала мне когда-то для того, чтобы я мог нанять вместо себя рекрута. Если вы мне откажете, вот уж, правда, можно сказать, что я никогда, никогда не забуду такой обиды.
63
Ариадна — в древнегреческой мифологии — дочь критского царя Миноса; помогла своему возлюбленному — афинскому; герою Тесею выйти из волшебного лабиринта при помощи клубка ниток. Бежала с Тесеем, но была им покинута. Нина — героиня комедии Марсолье «Нина или безумие от любви». Имя ее было; нарицательным для обозначения преданной возлюбленной.