Надо вам сказать, что в Провансе обычно с наступлением жары пастухи угоняют скот в Альпы. Стада проводят пять-шесть месяцев в горах, под открытым небом, по брюхо в траве, затем, при первом дуновении осени, спускаются на ферму и снова мирно пощипывают траву у себя дома, на серых холмах, благоухающих розмарином… Итак, вчера вечером возвращались стада. В ожидании ворота с утра стояли настежь. Стойла были устланы свежей соломой. Народ все время толковал: «Теперь они в Эгьере, теперь в Параду». Вдруг, уже под вечер, громкий крик: «Идут!» И вот вдали мы увидели стадо, приближавшееся в облаке пыли. Кажется, что вместе с ним движется вся дорога… Впереди выступают, выставив рога, старые бараны, свирепые с виду, за ними вся отара; матки чуть-чуть притомились, между ног у них путаются сосунки; мулы, украшенные красными помпонами несут в корзинах однодневных ягнят, укачивая их на ходу; позади собаки, все взмокшие, с высунутыми чуть не до земли языками, и два рыжих молодца-пастуха в бурых шерстяных плащах, перекинутых через плечо и спускающихся до пят наподобие кардинальской мантии.
Все они весело прошествовали мимо нас и исчезли в воротах с таким шумом, словно вдруг полил дождь. Надо было видеть, какая поднялась суматоха. Большие болотисто-зеленые павлины с прозрачными хохлами узнали с высоты своего насеста пришельцев и встречают их громким трубным звуком. Курятник, уже было задремавший, разом проснулся. Все всполошились: голуби, утки, индейки, цесарки. Птичий двор просто обезумел, куры — и те собираются не спать всю ночь!.. Право, кажется, будто каждый баран принес на своем руне вместе с запахом диких альпийских цветов немножко того живительного горного воздуха, от которого пьянеешь и пускаешься в пляс.
Среди такой суеты стадо добирается до загона. Нет ничего очаровательнее этого водворения на прежнее место. Старые бараны при виде своих яслей приходят в умиление. Ягнята, самые маленькие, — те, что родились в пути и не видели еще фермы, — с удивлением озираются.
Но трогательнее всех собаки, овчарки, совсем захлопотавшиеся около стада и никого не замечающие, кроме своих баранов. Напрасно зовет их из конуры цепной пес; напрасно манит их ведро у колодца, до краев полное холодной воды: они ничего не видят, не слышат, пока отара не загнана, щеколда на решетчатой калитке не задвинута и пастухи не уселись за стол в большой комнате. Только тогда идут они на псарню и там, лакая из миски похлебку, рассказывают своим товарищам с фермы, что делали наверху в горах, в алом царстве, где водятся волки, где растут огромные пурпурные наперстянки, до краев полные росы.
БОКЕРСКИЙ ДИЛИЖАНС
Это было как раз в день моего приезда. Я сел в бокерский дилижанс, почтенную старую колымагу; раньше чем стать на покой, ей приходится проделать не бог весть какой путь, но она чуть тащится и к вечеру возвращается домой в таком виде, будто и впрямь ездила за тридевять земель. На империале нас было пятеро, не считая возницы.
Во-первых, камаргский сторож, коренастый, волосатый человечек, сущий дикарь, с налитыми кровью глазищами и серебряными кольцами в ушах; затем два бокерских жителя — булочник и его подмастерье, оба красные, оба пыхтящие, но зато какой гордый у них профиль! Ну прямо две римские медали с изображением Вителлия[68], и, наконец, на козлах, рядом с кондуктором, мужчина… нет! — картуз, огромный заячий картуз, все больше молчавший и с грустью глядевший на дорогу.
Все они были между собой знакомы и громко, без всякого стеснения, разговаривали о своих делах. Камаргец рассказывал, что едет из Нима, куда его вызывал судебный следователь, потому что он пырнул вилами пастуха. В Камарге народ вспыльчивый… А в Бокере, скажете, нет? Ведь наши два бокерца чуть в горло друг другу не вцепились из-за Девы Марии! Оказывается, булочник был прихожанином церкви, давным-давно основанной в честь той мадонны, которую провансальцы именуют «Доброй матушкой» и которая держит на руках младенца Иисуса, а пекарь пел на клиросе в новенькой церкви во имя «Непорочного зачатия» — того прекрасного, сияющего улыбкой образа богоматери, где она изображена с опущенными руками и с лучами, исходящими от ее ладоней. Это и положило начало ссоре. Вы бы послушали, как оба добрых католика честили друг друга, а заодно и своих мадонн!
— Нечего сказать, хороша твоя непорочная!
— Ну тебя вместе с твоей «доброй матушкой»!
— Твоя, небось, видала виды в Палестине-то!
— А твоя-то? Ну и уродина! Черт знает, чего только она не делала! Надо бы святого Иосифа поспрашивать.
Не хватало только, чтобы засверкали ножи, а то вполне можно было бы вообразить себя в Неаполе, в порту. Право же, я думаю, что их великолепный богословский поединок этим бы и кончился, не вмешайся возница.
— А ну вас совсем с вашими мадоннами! — сказал он, смеясь. — Бабьи сплетни — мужчинам нечего в это путаться.
Затем он щелкнул бичом со скептической усмешкой, и эта усмешка всех убедила.
Спор прекратился, но разошедшийся булочник должен был израсходовать до конца весь свой задор. Повернувшись к несчастному картузу, молча грустившему на козлах, он сказал с насмешливым видом:
— А твоя жена, точильщик, какому приходу привержена?
Надо полагать, в эту фразу был вложен забавный смысл: весь империал так и покатился со смеху, но точильщик не смеялся — он как будто ничего не слышал. Тогда булочник обратился ко мне:
— Вы, сударь, с ней незнакомы, с его женой-то, вот это прихожанка так прихожанка! Будьте покойны: другой такой во всем Бокере не сыщешь.
Смех усилился, точильщик не шелохнулся, — он только пробормотал, не подымая головы:
— Замолчи, булочник!
Но злодей-булочник не собирался молчать — он не унимался:
— Болван! Такой жене всякий позавидует! С ней не соскучишься… Сами посудите: красотка бегает от мужа каждые полгода, ей всегда есть что рассказать по возвращении… Что ни говори, веселая семейная жизнь… Можете себе представить: году не прошло, как они поженились — хлоп! Жена уезжает в Испанию с торговцем шоколадом. Муж остается один, плачет, пьет… Чуть с ума не сошел. Через некоторое время красотка вернулась на родину, одетая испанкой, с звенящим тамбурином. Мы все ей говорили: «Спрячься! Убьет он тебя!..» Как бы не так… Убил!.. Они поладили, и она научила его играть на тамбурине.
Раздался новый взрыв хохота. Точильщик, не поднимая головы, опять пробормотал из своего угла:
— Замолчи, булочник!
Булочник не обратил внимания и продолжал:
— Вы, сударь, может быть, думаете, что, вернувшись из Испании, красотка угомонилась?.. Какое там!.. Муж не рассердился. И ее снова потянуло на то же. Вслед за испанцем явился офицер, потом матрос с Роны, потом музыкант, потом… Да разве всех упомнишь?.. Но лучше всего, что каждый раз повторяется та же комедия. Жена убегает — муж плачет, она возвращается — он утешен. И вечно она от него уходит, и вечно он ей прощает. Ну и терпение же у этого мужа! Надо правду сказать: красавица она хоть куда, точильщикова женушка-то… Вот уж подлинно лакомый кусочек: живая, хорошенькая, складная, да к тому же еще кожа белая и глаза, как вишни, смотрят на мужчин и смеются… Ей-богу, парижанин, если вам случится попасть в Бокер…
— Да замолчи же, булочник, ну пожалуйста!.. — еще раз сказал бедняга-точильщик раздирающим душу голосом.
В эту минуту дилижанс остановился. Мы добрались до фермы Англоров. Здесь слезли оба бокерца, и, честное слово, я об этом не пожалел… Ну и шутник же этот булочник! Он уже был во дворе фермы, а смех его все не умолкал.
С их уходом империал сразу опустел. В Арле сошел камаргец, возница шагал по дороге рядом с лошадьми… Наверху остались точильщик да я; мы оба сидели в своих углах и молчали. Было жарко, кожаный верх экипажа нагрелся. Минутами я чувствовал, что глаза у меня слипаются, а голова клонится на грудь, но заснуть я не мог. В ушах все еще звучали слова: «Замолчи, булочник, ну пожалуйста!» — слова, надрывавшие душу, такие жалобные!.. И он, бедняга, тоже не спал. Мне сзади было видно, как вздрагивали его плечи и как по-стариковски тряслась на спинке скамьи его рука, длинная, безжизненная и нелепая. Он плакал…