— Вот вы и приехали, парижанин, — окликнул меня вдруг возница и концом бича указал на зеленый холм с мельницей наверху, напоминавшей огромную бабочку, наколотую на булавку.
Я поспешил сойти… Проходя мимо точильщика, я заглянул ему под козырек: мне хотелось, раньше чем уйти, посмотреть, какой он. Словно угадав мою мысль, бедняга поднял голову и, глядя мне прямо в глаза, сказал глухим голосом:
— Поглядите на меня хорошенько, приятель, и если на этих днях вы услышите, что в Бокере стряслась беда, можете сказать, что знаете того, кто тут повинен.
У него было увядшее и грустное лицо с померкшими глазами. В глазах стояли слезы, но в голосе слышалась ненависть. Ненависть — это гнев людей слабых. На месте жены точильщика я бы поостерегся.
ТАЙНА ДЕДА КОРНИЛЯ
Старый флейтист Франсе Мамаи время от времени заходит посумерничать со мной за стаканчиком вина. Он рассказал мне прошлым вечером незатейливую деревенскую быль, свидетельницей которой лет двадцать тому назад довелось стать моей мельнице. История эта меня тронула, и я постараюсь передать ее вам так, как сам слышал.
Представьте себе на минутку, дорогие читатели, будто сидите вы за кувшином ароматного вина, а речь ведет старик-флейтист:
— Наш край, сударь вы мой, не всегда был мертвым и глухим, как нынче. Когда-то мельники делали тут большие дела, со всей округи народ с ферм вез за десять миль зерно к нам на помол. Все холмы вокруг деревни были усеяны ветряными мельницами. И справа и слева только и видно было, как над соснами вертятся на ветру крылья да вереницы осликов, навьюченных мешками, поднимаются и спускаются по дорогам, и всю-то неделю сердце радовалось, что наверху хлопают бичи, трещит парусина на крыльях, а работники на мельнице покрикивают: «Но, но!..» По воскресеньям мы гурьбой отправлялись на мельницы. Мельники угощали мускатом. Мельничихи все, как на подбор, были красавицы — королевы да и только: в кружевных косынках, с золотыми крестиками на шее. Я прихватывал с собой флейту, и до темной ночи не прекращалась фарандола[69]. Понимаете: от мельниц край у нас веселел и богател.
К несчастью, парижанам пришла мысль устроить паровой мукомольный завод на Тарасконской дороге. Что ново, то и мило! Вот и стал народ возить хлеб к мукомолам, а бедным ветряным мельницам нечего было делать. Некоторое время они пытались бороться, но пар оказался сильнее, и одна за другой они, бедненькие, все позакрывались… Не видать было больше осликов… Красавицы-мельничихи попродавали свои золотые крестики… Ни тебе муската!.. Ни тебе фарандолы!.. Сколько ни дул мистраль, крылья не двигались… И вот в один прекрасный день община решила снести все постройки и на их месте насадить виноградники и оливковые рощи.
Все же одна мельница уцелела от разгрома и продолжала мужественно вертеться назло всем мукомолам. Это была мельница деда Корниля, та самая, где мы сейчас с вами коротаем вечер.
Дед Корниль, старый мельник, до страсти любил свое ремесло, которым кормился шестьдесят лет. Неделю бегал он по деревне, мутя народ и доказывая, что Прованс собираются отравить мукою с мукомольных заводов. «Не ходите туда, — говорил он, — эти разбойники, чтобы смолоть зерно, пользуются паром — дьявольским изобретением, а на меня работают мистраль да трамонтана — это божье дыхание…» Он находил много красивых слов во славу ветряных мельниц, да только никто его не слушал.
Тогда в лютой злобе старик заперся у себя на мельнице и зажил там один, как дикий зверь. Не пожелал даже оставить при себе внучку Виветту, пятнадцатилетнюю девочку, у которой после смерти родителей никого не осталось, кроме деда. Бедняжке пришлось самой кормиться и на время жатвы, сбора коконов или маслин наниматься то на одну, то на другую ферму. А вот поди ж ты: дед как будто очень ее любил, девочку-то. Часто случалось ему пешком по солнцепеку тащиться на ферму, где она работала, чтоб повидаться с ней, а там он часами не спускал с нее глаз и плакал…
Народ думал, что старый мельник по скупости расстался с Виветтой, и осуждал его за то, что он послал внучку скитаться по фермам, где ей придется натерпеться грубостей от работников и хлебнуть горя, с малолетства живя в людях. Косились и на то, что такой уважаемый человек, как дед Корниль, который раньше себя соблюдал, ходил теперь по улицам цыган-цыганом, босой, в дырявой шапке и рваном поясе. Надо сказать, что по воскресеньям, когда он входил в церковь, нам, старикам, было за него совестно, и Корниль это прекрасно чувствовал и уже не решался садиться на скамью. Он всегда держался позади, около кропильницы, вместе с нищими.
Что-то у деда Корниля творилось непонятное. Уже давно никто в деревне не молол у него зерна, а крылья на его мельнице крутились, как и раньше… По вечерам прохожим встречался на дороге старый мельник, подгонявший своего осла, навьюченного тяжелыми мешками с мукой.
— Добрый вечер, дед Корниль! — окликали его крестьяне. — Видать, мельница-то по-старому работает?
— По-старому, детки, — отвечал дед Корниль с веселым видом. — Слава тебе господи, за работой дело не станет.
А когда его спрашивали, откуда берется столько работы, он прикладывал палец к губам и с важностью отвечал:
— Молчок! Я работаю на вывоз…
Больше из него ничего нельзя было вытянуть.
Сунуть же нос в его мельницу нечего было и думать.
Даже внучке Виветте путь туда был заказан…
Кто шел мимо, видел, что дверь всегда на запоре, огромные крылья всегда вертятся, старый осел щиплет траву на площадке, а большая тощая кошка греется на солнышке, сидя на подоконнике, и смотрит на всех злыми глазами.
Все это пахло тайной и вызывало много толков. Всяк по-своему разгадывал загадку деда Корниля. Однако шла молва, что на мельнице мешков с золотом больше, чем мешков с мукой.
В конце концов все открылось, и вот каким образом.
Играя танцевавшей молодежи на флейте, в один прекрасный день я приметил, что мой старший сын и Виветта полюбились друг другу. Сказать правду, я был доволен: ведь что там ни говори, а Корнилей у нас уважали, да и мне приятно было бы слышать, как щебечет у меня в доме такой милый воробушек, как Виветта. Наша парочка часто встречалась, вот я и решил, боясь, как бы чего не вышло, тут же уладить дело и пошел на мельницу шепнуть два слова деду… Ах, он старый колдун! Посмотрели бы вы, как он меня принял! Никак нельзя было его урезонить, чтоб открыл дверь. Я с грехом пополам, сквозь замочную скважину, втолковал ему, в чем дело, и все время, пока я говорил, его паршивая драная кошка шипела у меня над головой, словно черт какой.
Старик не дал мне досказать и очень невежливо посоветовал убираться подобру-поздорову восвояси; он отсылал меня, коли мне не терпится женить сына, к мукомолам поискать ему там невесту… Понимаете, кровь бросилась мне в голову от таких гадких слов, но я все же был достаточно благоразумен и сдержался. Оставив сумасшедшего старика на его мельнице, я вернулся домой и сообщил детям про свою неудачу. Бедные ягнятки не хотели верить; они, как о милости, просили разрешить им подняться вдвоем на мельницу и поговорить с дедом… У меня не хватило духу отказать, и — фюить! — вот моя парочка и улетела!
Когда они поднялись на гору, дед Корниль только что ушел. Дверь была на запоре, но старик, уходя, позабыл на дворе лестницу, и детям пришла мысль влезть в окно и одним глазком взглянуть, что творится на этой знаменитой мельнице…
Странное дело!.. В помещении для жерновов было пусто. Ни мешка, ни зернышка, ни вот столечко муки на стенах и на паутине… Не чувствовалось даже приятного теплого запаха пшеницы, которым пропитаны все мельницы… Вал был покрыт пылью, и та самая тощая кошка спала на нем.
В нижней комнате — та же мерзость запустения: убогая кровать, тряпье, ломоть хлеба на ступеньке, а в углу три-четыре дырявых мешка, из которых высыпались щебень и известь.
Так вот она, тайна деда Корниля! Так этот мусор он и таскал вечерами по дороге, чтобы спасти честь своей мельницы и втереть очки, будто он мелет муку!.. Бедная мельница! Бедный Корниль! Уже давно мукомольные заводы отняли у них последних клиентов. Крылья все еще крутились, но жернов вращался вхолостую.
69