«Диву я даюсь теперь, как мы — ну ничего-ничего не знали об окружавшем нас на улице народе, как мы были к нему совершенно равнодушны! В городе, довольно людном и довольно богатом, люди всевозможных состояний двигались по улицам, толпились, обгоняли друг друга, торопились. Но мы будто не слышали их и не видели — они не вызывали в нас ни любопытства, ни участливого внимания. Кто не принадлежал к кругу наших знакомых и, завидя наш экипаж, не кланялся нам, тот для нас вовсе и не существовал. У нас не было ни малейшего представления о том, чем все эти люди занимаются на свете, как они живут, что думают и чувствуют, страдают ли они, и даже искорки желания что-либо узнать об этом не было».
И вот панна Эльжбета Павловская, подобно сотням панн ее круга, выходит замуж за помещика Петра Ожешко, высокого, красивого блондина с вьющимися волосами, как у пана Грабы, лет тридцати пяти.
Она могла судить о нем только, как о хорошем танцоре.
Он сделал предложение после двух визитов, «из которых один длился четверть часа», и получил согласие.
III
В феврале 1858 года пан Петр Ожешко прибыл с молодой женой пани Элизой Ожешковой в свое родовое имение Людвинов, находившееся в отдаленном, пограничном с Волынью, Кобринском уезде Гродненской губернии.
Помещичий дом был большой и комфортабельный, а имущество, привезенное Элизой Ожешко из отцовской Мильковщизны, очень его украсило.
Два года прошли в пустейших развлечениях и забавах. Жена-подросток «вырастала из своих платьев, становившихся ей короткими и тесными, прежде чем она успевала их износить».
Кругом по деревням с забитым белорусским людом, в стороне от покрытых прогнившей соломой хат, белели, утопая летом в зелени садов и парков, шумные «дворянские гнезда» польской шляхты. Одних только родственников было у Петра Ожешко в губернии до сорока домов — есть куда поехать, есть, кого принять, есть, где повеселиться.
Пан Ожешко был жуир, бонвиван, игрок.
Промотав свое состояние, он стал проматывать приданое своей молоденькой жены. Картинная галерея, значительная часть библиотеки отца, состоявшей из нескольких тысяч названий, часть обстановки отцовского дома, крупные денежные средства — все кануло будто в бездну.
И вот жена-подросток, под ударами первых бед в жизни, начала и духовно «вырастать из своих платьев». И сказалось это не только на ее отношениях с мужем, но и в быстром росте всей личности этой выдающейся польской женщины.
В деревне Элиза Ожешко стояла несколько ближе к народу, чем в Гродно. Ей случалось тут видеть людей бедных, замученных непосильным трудом, страдающих. И она уже начинала отдаленно понимать, что это значит. Ее прежние, как она их метко характеризовала, «инертные симпатии и жалости к народу» стали оживать и становиться все сознательнее.
А тут подоспело время подготовки крестьянской реформы во всей Российской империи, включая и «Царство Польское».
Поневоле прислушиваясь к горячим спорам, вспыхивавшим везде и всюду и неизменно касавшимся жгучего вопроса об освобождении крестьян, и притом с землей, а не без земли, Элиза Ожешко все решительнее стала склоняться на сторону более радикальной, вышедшей, частью, из университетов молодежи, собиравшейся среди прочих гостей в Людвинове у супругов Ожешко.
«Это течение захватило меня, главным образом, со стороны чувства, но этот крючок потянул меня дальше, по направлению чувства, просветленного мыслью».
А это значило, что в ней продолжало расти и обостряться чувство ее отличия от мужа, родовитого шляхтича, беспечно жившего на доходы от барщины и третировавшего белорусских крестьян, как «быдло».
Испытав ряд личных разочарований в муже, теряя к нему уважение, молодая женщина почувствовала, что их разделяют и взгляды на внешний мир, на общество и на историю — на прошлое и настоящее Польши.
Но что она могла противопоставить взглядам своего мужа?
Пани Элизе Ожешковой было всего еще только семнадцать лет.
У нее не было знания жизни и не было никакого образования — она это ясно чувствовала, когда вокруг спорили студенты и лица, окончившие университеты.
По временам она сравнивала себя, как одна из ее будущих героинь, с камнем, занимающим место на засеянном пшеницей поле. «Она чувствовала в себе протест молодости, здоровья и сил, который всецело овладевал ею, нес куда-то, навстречу живому, настоящему делу. Ей хотелось куда-то идти, бежать, помогать кому-то, иметь какую-то цель в жизни. Но в ее положении не к чему было приложить силы».