В семь часов вечера я пошла к Соне – одеваться в театр.
Было очень звездно, безветренно – мне показалось, что много теплее, чем в последний мой выход. Соню я застала уже одетой, с густо напудренным носом и подбородком. Мы обе, должно быть, сильно волновались в этот вечер, предчувствуя, и с первых же слов начали ссориться. Я теперь не сумела бы ответить, о чем мы пикировались – в общем, наконец я прослезилась и заявила, что ни в какой концерт я не пойду. В это время в двери послышался осторожный стук и Левин голос.
Мы вышли втроем. Я увидела луну, которая показалась мне такой светлой, голубой снег, запах резеды почему-то, и мне захотелось петь. В театре, там, где кассы, прохаживались какие-то застенчивые офицеры в полушубках, отогревались извозчики, кто-то покупал билеты… Мы разделись, платки в рукавах повисли вместе с шубами на вешалке. Левин полушубок был приметен прорехой…
Что же дальше? Я всегда любила эту говорливую сумятицу, замедленное беспокойство, блеск глаз, которые у всех кажутся острыми, щеголеватость, прически, духи… Мы прошли в нашу ложу и уселись с Соней на передние стулья. Мне казалось, что я очень интересна, но воодушевление этим как-то сразу колебалось, и мне делалось тоскливо-туманно. Но и эта тоска была радостна… Вот я почувствовала и напряженно оглянулась, – Ремер склонился перед Соней и целовал ей руку; потом он здоровался со мной – я обратила почему-то внимание на казачий поясок на его коричневой гимнастерке.
– А почему нет Владимира Григорьевича? – спросила я.
– Не могу вам этого объяснить, – ответил он, улыбнувшись, пожимая плечом.
– Вы не знаете Лухманова? – спросила Соня, поправляя мельком волосы.
– Нет, не знаю, – ответил он.
– Это наш сегодняшний спутник, – стала объяснять Соня. – Но, очевидно, его задержали в батарее… Но садитесь, Андрей, – это ничего, что я зову вас просто Андреем?
– Ради Бога, – ответил он медленно.
Мне все первое действие, – я никак не могла вникнуть, что там началось, – казалось, что вечер этот будет таким же монотонным, как дома. Но в антракт Ремер пошел со мной по коридору.
– Вам не кажется, – спросил он, мягко ступая, звякая шпорами, – что мы все-таки помним друг друга?
Я заметила свое движение бровями, и ответила без усилия:
– Да, я помню вас.
– Странное дело, вы мне казались француженкой, или, вернее, – немкой, интернированной из столиц. А вы просто оказываетесь русской барышней, да и притом родственницей моих родственников!
– Значит, Лева вам родственник? – спросила я, оглядываясь, встречая его внимательный взгляд, замечая свежую царапину на подбородке.
– В том-то и дело, что родственник, и мы, – не правда ли? – легко могли бы познакомиться. Ведь у нас все-таки нашлось бы о чем поговорить?
– Я люблю охотиться, – ответила я, желая почему-то как можно скорей заговорить с ним просто. – Я и Ольга Медзаблоцкая, кузина Левы, очень часто ездили в Слепнево…
– Постойте, постойте, – заговорил он и даже коснулся моей руки, – но вы ли были это?.. Да, мы приехали с Всеволодом, – вы его знаете? – очень рано пошли купаться и нам пришлось ждать; потом из купален вышли и побежали по левой лестнице к роще две барышни – не вы ли это были?
Антракт кончился, а мы все ходили и никак не могли кончить наших воспоминаний. Мне стало казаться, что это опустевшее фойе с мягкими скамьями вдоль белых стен, с матовыми бра, – проходная перед голубой гостиной там, у нас в собрании, дома; что за окнами – ночь июльской луны, что мы, не ложась спать, а только переодевшись, поедем на восходе с Ремером на нашей тройке за реку, в луга, в Слепнево…
И больше мы не встречались. Я как-то спросила Леву, где его художник, но он мне ничего не ответил, начав восторгаться Сониными акварелями. Только месяц спустя я узнала некоторые причины, сначала не поняв их, его отсутствия. Как-то, заговорив случайно с Лухмановым о Ремере, я увидела в ответе лухмановскую лукавую улыбку.
– Почему? – спросил он. – А потому, что у него закрылся левый глаз…
– Ну, так что же? – недоумевала я.
– Да ничего! Но он находит, по-видимому, что это ему мало идет, а посему лег в госпиталь.
Мне стало грустно и неловко, хотя я еще не поняла причины этого внезапно опущенного века над добрым, внимательным глазом, – и я отошла от Лухманова.
Чудесное явление*
Четырнадцатилетним, Сергей Шкляр увидал во сне, что он, – взрослый, с усами, и участвует в хмельном побоище, ломает мебель, посуду, выбегает на улицу вблизи какого-то вокзала, и тут человек кавказского обличья поражает его бутылкой в лоб!..