Это была уже влюбленность. Однажды я рассчитал время и, выйдя, столкнулся с ней на подъезде; проходя, улыбаясь от солнца, она взглянула, как глядела, наверное, на все по своей дороге – и я различил красновато-коричневый цвет ее глаз.
– Кто это такая? – спросил я вслух, когда однажды сестра случилась у соседнего окна во время этого сладостного для меня явления.
– Не знаю, наверное, эта у военнопленных служит, в их миссии, – ответила сестра. – Наверное, немка или датчанка.
Как-то под вечер мальчик принес мне записку от старого моего приятеля Федора Лукича Смольникова, уездного купца: он приехал, узнал, что я «наконец в наших „палестинах“» и звал меня обязательно прийти к нему в номер этим же вечером – «побалакать, чайку выпить»; к чайку полагалась обычно у Федора Лукича водочка. Я решил, и сказал мальчику, тоже Федору, что сейчас приду. Я действительно пошел.
Номер Федор Лукича сразу же показался мне уютным, прежних покойных времен; я сел к столу, а Федор Лукич, стоя, стал заваривать чай в чайнике.
– Ну, а насчет того-сего, Федор Лукич, как у вас дела? – спросил я, оглядываясь, чувствуя крепнущую бодрость в этом номере.
– А есть, – ответил он, ставя чайник на конфорку самовара. – С великими, так сказать, трудами, но раздобыл, дорогой гость! Иначе я бы и звать вас посовестился.
– Ну вот, новое дело, – протянул я ему папиросы, – что я к вам, ради водки пришел?
– Ну, ну, – сказал он, изображая суровость и опять разглаживаясь. – Вот за папироску – спасибо! Я уж чего-чего не курил – нет табаку, да и баста!.. Где промышляете табачком-то? – спросил он, закуривая.
– Да случай. Вот Колесников уделил полфунта, по карточкам выдавали.
– Ну, а как дела делишки у вас, что поделываете? – спросил он, доставая из-за занавески бутылку разведенного спирта и ставя ее к щучьей икре с луком и холодным, из дома, пирожкам.
Против обыкновения Федор Лукич быстро захмелел, все выпытывал у меня политические новости и когда я, отнекиваясь, пожимал плечами, он настойчиво грозил мне пальцем. Бутылка была почти пуста, разговор шел по-прежнему политический и уже громкий, когда в номер к нам постучали.
– Ога, – сказал Федор Лукич, поднимаясь, идя отворять дверь. – Кого Бог хочет?
Дверь оттолкнула его, мимо него вошли двое солдат, оставленные двое смотрели в дверь.
– Ага, вино, – сказал один из вошедших быстро и многозначительно. – Кто здесь хозяин? Вы? – посмотрел он на меня, и взгляд этот уже подтвердил мне, что его, высокого, узкоплечего, быстрого в движениях и взгляде, смело сдвинувшего фуражку на затылок, – я знаю.
– Нет, не я, дорогой Костя, – ответил я.
Он еще раз, пристальней, взглянул на меня.
– О, кого я вижу! – шагнул он ко мне и принял мою руку, по-татарски, в две свои. – Вот судьба!.. Вы как здесь? Живете, давно?
– Нет, здесь не живу, – ответил я, чувствуя, что положение наше улучшается. – Пришел в гости, а в городе уже скоро месяц.
Он, выслушивая меня, взял стул и сел на него верхом, облокотясь на спинку; тяжелый кольт в кобуре оттягивал слева ему пояс.
– Ну-с ладно; так что же вы, проведать-то? Я ведь могу рассердиться, ей-Богу, – поправил он фуражку, все время серьезный, без улыбки, только после этих слов вынувший изо рта окурок, бросив его на поднос.
– Да я же ничего не знал! – ответил я, рассматривая его загорелое, озабоченное, постаревшее лицо. – Да и где вас искать?
– Ну, тоже задача! – почесал он в затылке, отведя взгляд от отражения в самоваре. – Да идите в отряд охраны народного достояния, спросите Шулепова, дом всякий укажет… Ну, ладно! А кто здесь хозяин – он? – кивнул Костя на Федора Лукича, все еще выстаивающего у дверей, теперь без краски на лице.
– Да, мой приятель, – ответил я и улыбнулся глазами ошалевшему взгляду Федора Лукича.