Утром, в одиннадцать, надевши свою парадную блузку синей фланели, облачившись в передней в пыжиковую норвежскую куртку и треух, Евгений отправился по просьбе Сережи к Эллерс. Извозчик, которого он взял, дойдя пешком до Александровского сада, все время насупившись, приготовляя себя к визиту, – извозчик повез хорошо. А день начинался мягко.
На Конюшенной у желтого казенного дома он вышел на тротуар и расплачивался медленно. Направился мешковато в подъезд. А прогуливаясь по гостиной, где утро серебрёно вычерчивало в окна темные (на самом деле желтые) драпировки и висел над консолями настоящий и родовой Кипренский, – в гостиной на коврах Евгений потирал руки.
– Здравствуйте, я заставила себя ждать, – вошла быстро Ольга, и ее глаза сияли, – давайте сядем!..
Евгений поцеловал ей пальцы и послушно присел на желтое канапе.
– Или мы пойдем ко мне? – повернулась она. – Не смотрите на меня, пожалуйста, я плохо спала нынче…. Вы, наверное, зовете в Юкки?
– Нет, – ответил Евгений. – Я к вам по поручению…
– От кого? – она подняла гордые брови, усиливая вопрос. – От кого у вас ко мне поручение?
– Ну, от Сережи, – Евгений улыбнулся, ожидая ее улыбки.
Но она опустила взгляд, переложила руки на коленях: ногти, недавно отшлифованные, блеснули.
– Я слушаю, – сказала она глуше.
– Он был у меня вечером, – начал Евгений, заглядываясь на ее хитро зачесанные волосы, будто воспринимая их на ощупь. – Да, он ночевал у меня… Он сказал, что у вас произошла размолвка, – правда?
Она молчала. Евгений набрал воздуха для речи.
– Он просил передать вам, – голос дрогнул, – что он любит вас. Мне кажется, это правда… У него странный нрав, он бывает резок, но мне кажется…
– Постойте! – вскинулась она: лицо ее потемнело от краски, глаза были лихорадочны, рука дрожала. – Минутку! Он говорил вам еще что-нибудь?
– Да, – и Евгений поднял лицо, – он просил вашей руки.
Она откинулась, закрыла лицо пальцами. Евгений не узнавал этой живости; похоже было, что выпито несколько рюмок коньяку…
– Хорошо, – она прямо-таки вскочила и стала, держась за локотники кресла. – Хорошо! Передайте ему, что я согласна. Что я люблю его. И поцелуйте его вот так, – и прижавшись к его внимательному рту своими пленительными губами, она выбежала из гостиной.
Евгений, побледневши, вышел в переднюю.
В эту ночь Евгению снилось странное: он увидал себя в обществе покойной матери Ольги, которую знал только по фотографиям. Она пришла к нему в зеленой амазонке – в комнату на Каменноостровском, – сказала негромко:
– Ты как будто бы влюблен в Ольгу?
– Нет, – ответил Евгений без страха и удивления.
– Но почему ты волновался?..
– За Сережу. Потом – меня трогала ее любовь…
– А ты любишь кого-нибудь?
– Нет, никого…
– Ну, смотри…
Но мало ли что снится нам в юности? Всего не припомнишь.
Все-таки – по-прежнему – нет никакой надобности описывать, как прошли в России тринадцатый и четырнадцатый годы. Кто из нас не помнит и не будет помнить до конца сознания, помнить увечьем, болезнью или просто разительным изменением всего внутреннего существа, – помнить широкую канонаду европейской войны, сумятицу матросских дней и прочее, прочее, внедрявшееся в плоть и кровь буквально каждому?
В восемнадцатом году экспресс «Международного общества спальных вагонов и скорых европейских поездов», чуть ли не в последний свой разлет от Москвы до Владивостока с передышкой-пересадкой в Иркутске, – мчал, мотал своим бегом и супругов Киндяковых с трехлетней дочкой Танюшей. Евгений Алексеевич выглядел молодо, но дородно, благообразно, гладко выбритый, английски одетый, медлительный, малоразговорчивый; завоевания Октябрьской революции, по существу, ничего не отняли у него, ибо со смертью матери в шестнадцатом он, женатый с тринадцатого, – уже с шестнадцатого, ужаснувшись закладных, нахальства старших стряпчих, потерял остатки угодий и стал проживать подле жены, получая иногда субсидии от теток, переписывая женины переводы, получая за нее деньги. Жизнь его была без изменения легка, вкусна, барски чистоплотна. Мало же до странности изменилась наружно и жена его Александра Александровна: будто хрупкая, незначительного роста, нежная признаками, она являлась, так сказать, работником на семью – успевала переводами и корреспонденцией за границу устроить благополучие очага, успела родить дочку и воспитанием ее не обременила отменную жизнь Евгения Александровича, – и вот, устроила это путешествие из завоеванной несчастьем Москвы к Великому океану, по которому так много путей всем предприимчивым людям. Следует еще отметить, что, мобилизованный поздно, Евгений Алексеевич по военным надобностям далее Минска не бывал.