Оставшись один, я сел на выступ в стене и на остатках блокнота начал рисовать ее, холодную улыбкой француженку. Я рисовал ее в профиль и удивлялся сходству – не всегда я бывал столь удачлив… Тень пала мне на бумагу: какой-то старик – болезненный, в широком пальто, с тростью. Это он следил за мной.
– Извините меня, – сказал он, – покажите, пожалуйста, вашу работу.
Я встал и протянул ему. Он надел пенсне.
– Хорошо, – проговорил он просто. – Где вы учились?
– Нигде, – ответил я. – Отдельно рисованию не учился.
– Да?.. Не русский ли? – продолжал он по-русски, внимательно смотря на меня поверх пенсне.
– Да, я русский.
– Ну, будем говорить по-русски. Но сядем предварительно, – говорил он по-русски с некоторым усилием.
Он сел, и одышка, которая проступала между его слов, стала заметнее. Потом он заговорил:
– У вас, на мой взгляд, способность к графике. Не знаю, как у вас с колоритом… А средств учиться нет?
– Нет.
– Хотели бы учиться?
– Хотел бы.
Он помолчал, медленно моргая длинными ресницами, опустив голову.
– А чем вы занимаетесь?
– Работаю в порту.
– Неважная работа… А помощь могли бы принять вот такую: вам находят службу, – не портовую, а лучше, предоставляющую возможность учиться… Что вы скажете?
– Я скажу, что буду очень благодарен тому, кто предоставит мне такую работу…
– Прекрасно, – перебил он меня, – прекрасно… Но вот еще что: вдруг это лицо – еврей, а вы – офицер белой армии, несомненно? Вас это не будет шокировать?
– Нет.
Он оглянулся. Невеселые глаза его посмотрели на меня. Потом он отвернулся, опять наполняясь страданием, тщетно дыша…
Он посмотрел на часы и, опираясь на трость, поднялся.
– Больше я не свободен, к сожалению, – сказал он, глядя на меня. – Я вручу вам мою карточку. Пожалуйте ко мне завтра к одиннадцати утра, и мы потолкуем обо всем досконально. До свиданья…
Я проводил его вниз, мы вместе спустились в фуникулере. На улице он сел в такси.
Я остался один. А в городе, по-видимому, начинался праздник…
Без четверти одиннадцать я слезал с трамвая. Номер восьмой я высчитал сразу же и уже не терял его из глаз, так как на дверях его были черные с серебром портьеры бюро похоронных процессий.
– Может, это и к счастью, – подумал я, входя под невеселую арку.
Я миновал столик с траурным листом, дверь у консьержки была открыта: старушка в кресле назвала мне первый этаж, налево.
Я поднялся по короткой лестнице и вошел в незакрытые двери. На мой кашель в переднюю вышла пожилая женщина в провансальской косынке на плечах.
– Господин Рогановский? – спросил я. – Могу я его видеть?
– Видеть? – переспросила она. – Пожалуйста, мосье. Вы уже знаете?
Озноб прошел по моей спине.
– Что? – воскликнул я невольно.
– Мосье Рогановский умер сегодня в пять часов утра.
Мы смотрели друг на друга. Но, право, я не помню лица этой женщины, я помню лишь ее траурную наколку…
– Пожалуйста, мосье, войдите, – сказала она с участием.
Я вошел и увидал большую, темного дерева кровать, человека в сюртуке на ней. Лицо, странно похожее на вчерашнее, отражалось на лице покойника. Черные ресницы плотно лежали на запавших подглазицах.
Я оглянулся, увидал гравюры, услыхал запах раньше мне никогда не знакомого жилья, и комната слезно затуманилась передо мною…
Крылатая тень упала на весь мир. Я выпил на углу в баре две рюмки коньяку.
Часа в три я оказался в зоологическом саду.
Я долго следил за львом, как он, избегая, – не пряча, а спокойно отводя куда-то мимо взгляд, – минуя глазами глаза любопытных, прохаживается стесненно, мягко кружит по клетке, останавливается, что-то нюхает гордо, смотрит поверх, мимо нас, и веки его напоминают веки гордого бедняка, больного почками.
Потом я наблюдал нищенские, преступные глаза гиен. Кормил булкой старого, встающего на дыбы медведя.
Здесь же в саду, у длинной изгороди курятника, меня нанял к себе на ферму круглолицый француз с трубкой. Он сам предложил мне 220 франков на всем готовом.
Когда я вторично проходил мимо льва, он по-прежнему казался зевакам гордым босяком (шерсть его местами свалялась), а я уже был работником с фермы, по-праздничному гуляющим заодно с хозяином.
И хозяин мой оказался большим шутником…