– Однако, долго нет этой полубарки!.. Скоро на море будет сыро, и мы можем заполучить простуду.
Я ответил ей:
– Будьте терпеливой, мадонна. Не забывайте, что эта какая-то полубарка везет тело нашего общего друга!..
Ее продолговатые глаза оглянули меня.
– Я это знаю, – ответила она и взяла с золотой тарелки финик.
Мы молчали.
– Мой друг, – начал я, – очень сожалел, что не смог передать вам несколько слов…
– Каких? – спросила она, не отворачиваясь от моря.
– Он говорил, что в ваших канцонах не хватает не только диезов, он говорил, что в них нет чувства.
Она пожала плечами.
– Если бы он был музыкантом, я бы поверила ему. Но ведь он кто? Поэт! Или даже философ.
Я усмехнулся:
– Но разве поэты не ценители музыки?
У нее зачесалось около носа.
– Лучия, принесите мне плащ снизу, – приказала она девушке у своих ног.
Девушка поднялась.
– Поэты, – продолжала донна, – мне кажется, что поэты знатоки в латыни. Не так ли?
Я больше не возражал ей.
Солнце закатилось. Почти тотчас мы заметили приближение черной барки. Я отдал приказание, чтобы готовили лодку.
Уже после заката довелось заканчивать костер. Он вышел огромным. Я стоял поодаль и отдавал, возвышая голос, приказания Беппо, который с непокрытой головой помогал своими стариковскими неверными руками приехавшим людям. Донна стояла под прикрытием скалы. Нашу лодку, – которую держал матрос, а остальные два сидели, уже совсем темные, – качало стремительно. Поднимался ветер, взошли тучи.
Ко мне приблизилась девушка и позвала к донне. Я пошел туда.
– Отпустите меня в город! – приказал мне звучный голос из-под капюшона. – Это становится страшно, я не могу!..
Я обернулся. Начался поджог костра. Люди с факелами угнетали, как и эта черная ночь при морском ветре, как мысль об умершем.
– Но как это сделать? – ответил я. – Было бы достойнее, если бы мадонна осталась помолиться.
– Я буду молиться! – ответила она, и я заметил, как сверкнули ее глаза. – А здесь вам нужен священник… Право, отпустите меня! О! – и она прикрылась полой.
Я, не оборачиваясь, по движению всего окружающего узнал, что костер вспыхнул. Я обернулся: там гудело багровое текучее пламя, оно охватило весь наш странный ковчег, и золотистое озарение пало на всех, захватив даже бригантину, а у темных людей, тушивших черные факелы, – у них легли сзади тени.
Донну Франческу мне пришлось отпустить меньше, чем через час, ибо она рыдала, а я никогда не мог перенести женских слез. Зубы ее стучали, она потеряла, неизвестно как, одну из подвесок. Я отдал ей в лодку еще свой меховой плащ, оставшись в одном бархатном.
Ветра не было. Мне были слышны голоса с бригантины, а полубарка, стоявшая ближе, справа, была нема. Я сидел на камне, прячась, кутаясь в плащ.
Костер продолжал гореть восемь часов. Рассвет застал меня бессонным, утомленным, но удивительно легким. Мои ночные думы казались мне только досадными. Но, воистину, все проходит, и когда-нибудь наши потомки даже не будут понимать чудесного языка. И вот, стоит ли рассказывать о своих горестях?
Пепла было очень много. Разбуженный, спавший прямо на песке, старик Беппо помогал могильщикам ссыпать золу в большую белую амфору с голубыми ручками и павлином.
Я пошел пешком в Неаполь.
Через три дня, ни с кем не простившись, я выехал во Флоренцию.
Разумеется, донна Франческа отказалась от пепла моего друга. В это время умер Беппо и мне стоило больших затруднений выписать амфору к себе.
И сознаюсь: около месяца я держал ее в саду. И только после я велел поставить ее в библиотеку. Но когда я переехал в Венецию, амфора осталась.
Сципион Варма*
Однажды бродячий комедиант Сципион Варма шел по мосту Четырех Монахов навстречу ночному ветру. Глядя на звезды, он размышлял о ремесле лиходейства. Но вздумалось позабавиться проходившим мимо гулякам, и, когда они поравнялись с ним, один из-под плаща ударил его кинжалом.
Запрокинувшись к высоким звездам, пораженный смертельно комедиант уцепился за мостовые перила.
Он застонал, сползая на настил моста, и его стошнило кровью… Темный ветер летел над ним и переливали, лучились высоко звезды Господа Бога. Но городские огни были ближе.
Жизнь умиравшего комедианта была несчастна – порочная, нищенская. Он родился в фургоне на ярмарке. Пятилетнему, оспа обезобразила ему темное личико. В эти годы он уже умел хулить церковное, говорил непристойности матери своей – черноволосой испитой красавице с бельмом на правом глазу. Через два года он потерял и эту семью, знакомый фургон, скучный голос осла Жана, – он стал жить в другой компании комедиантов, где его били чаще, ибо и он нес теперь службу, выступал перед народом. Любовь он узнал мрачную – насильную и болезненную. А в двадцать лет веселило его лишь вино придорожных трактиров, да и то после четвертого стаканчика он становился буйным сквернословом.