Лакей Тихон, со своим мрачным и молчаливым протестом, враг деревенского довольного спокойствия, как-то смущал Андрея. И потому теперь, когда выяснилось, что Тихон женится, приобретает оседлость, поступает так же, как его барин, – Андрей почувствовал немалое удовольствие.
И на другой день утром, придя пить чай в низенькую теплую столовую, он поцеловал мать в щеку и весело сказал:
– Знаешь, мамаша, а мой Тихон женится!
Домна Ниловна удивленно приподняла брови и не улыбнулась. Ее загорелое, еще не старое лицо было всегда озабочено. Одевалась она в просторные кофты из темного ситца и говорила твердо, как хохлушка.
– Ой, да что ты! – произнесла она. – Тихон? Да кто за него, за такого, пойдет?
– Напрасно вы, мама. Он вовсе не дурен. Чем он дурен? А идет за него Василиса-прачка.
– Василиса? Это щербатенькая-то? Вот-то дура! Я смотрю вчера – она в цветах. Хотела спросить, за кого идет, да позабыла как-то. За Тихона! Нечего сказать! Этакая дивчина славная! Певунья! Подумаешь – голос какой!
– Мамаша, вы Тихона понапрасну обижаете. Он прекрасный, честный, только серьезный немного, так ведь это же не плохо.
– Не плохо? Какой тебе там к бесу серьезный! Не серьезный он, а точно все у него что-то на уме: думает, думает – и уж всегда такое выдумает, что не приснится никому. Я Тихона твоего, Андрюша, а особенно фантазий этих его – боюсь. Вот ей-Богу же боюсь. И зло у меня на него, и страх. А кажется, никогда трусихой не была.
Андрюша улыбнулся.
Привезли почту. Пришло письмо от Кати к Домне Ни-ловне: Катя извещала, что может приехать не раньше апреля; что с ней приедут тетя Варвара Дмитриевна и Степанида Дмитриевна, и кузины; что Ваничка с Егором Кузьмичом, может быть, приедут раньше; кланялась Андрюше и просила извинения, что не пишет ему сегодня, – ей некогда.
Андрей нисколько не обиделся, он знал, что Катя человек занятой и не любит тратить времени на пустяки, на письма. Напишет в другой раз. К тому же они так скоро увидятся – до апреля всего несколько недель, они пролетят незаметно…
И они, точно, пролетели незаметно.
Фруктовый сад в Вишняках одной стороной выходил на широкий двор усадьбы, а другой – примыкал к лесу и проезжей дороге. Теперь, в конце апреля, сад стоял незапертый – там только что облетали цветы груш, яблонь и черешен, сгоняемые с веток жирными, быстро растущими, точно лакированными листьями. Андрей целый день проходил в лесу. Вернувшись ближней дорогой, через фруктовый сад, он медленно растворил калитку во двор – и остановился. Ему не хотелось домой и теперь. Сумерки были особенно нежные, ласковые и свежие. Просторный двор, поросший травой, первой, короткой и яркой, казался пустынным. Направо и налево серели службы – амбары, ледник…
Дом раскинулся во всю ширину двора, прямо против фруктового сада. Длинный и низкий, с пристроечками, крылечками и балкончиками, он походил теперь, в потемневшем воздухе, на черную фигуру громадного животного, прилегшего отдохнуть. Ночь надвигалась быстро и близко. Только вверху небо еще голубело, бледнея, светлое, вольное, и казалось, именно оттуда спускалась прохлада на землю. Андрей вспомнил, что в детстве няня на его вопросы, почему к вечеру делается холоднее, отвечала, что это от крыльев серафимов веет прохлада, у них крылья большие, длинные и свежие, а после заката серафимы всегда пролетают с одного края неба на другой.
Андрей невольно посмотрел в небо, и ему почудилось, что вот именно теперь должны пролетать длиннокрылые серафимы.
Как раз у забора, во дворе, стояла узенькая деревянная скамеечка для сторожа. Андрей опустился на нее, снял шляпу и задумался. Он сам не знал, что с ним сегодня. Весна дурно действует на него. Ему не нравилась эта беспричинная грусть и тоска – теперь, когда все так хорошо: Катя приехала, они встретились, будто вчера расстались, она по-прежнему любит его, он тоже, он опять, при всяком удобном случае, целовал ее – у нее такие полные, мягкие губки… И какая она милая! Место в губернском городе обещано наверно. Славно они заживут – ведь они всегда были точно родные, и лучше Кати ему и не выдумать жены…
И Андрей сердился на себя и не постигал, почему ему иногда грустно, больно до слез, почему он с утра сегодня ушел из дому и все бродил по лесу почти без мыслей, только смотрел, как теплый воздух дрожит и струится на солнце между полуголыми ветвями деревьев, да из-под прошлогодних листьев поднимаются белые, робкие цветы…
Совсем стемнело. Кое-где в окнах, в пристройках, зажгли огни. В левом флигеле особенно ярко осветили; там двигались какие-то фигуры, Андрей не мог разглядеть через двор – чьи, и слышался говор. Потом говор замолк, только редкий и правильный звук тяжелого катка нарушал тишину.
Андрей вспомнил, что в левом флигеле была прачечная, и потому нисколько не удивился, когда, под мерный стук, два женских голоса начали песню. Василиса, невеста Тихона, так же как и другая прачка, Поля, считались первыми певуньями на хуторе. У Василисы, миловидной и низкорослой, с голубоватыми выпуклыми глазами, голос был высокий, звонкий и легкий, с красивыми переливами. Пелагея, девушка рослая, даже слишком рослая, смуглая, с лицом почти некрасивым, грубым, но особенно гордым и выразительным – пела низким контральто. Ничего не могло быть приятнее этого густого и мягкого голоса, полного, слишком широкого, точно весенняя река. Обе, Василиса и Поля, часто пели вместе, как теперь.
Темная фигура мелькнула на дворе и где-то исчезла в тени, за выступающим углом прачечной.
«Верно опять Тихон слушает, как невеста поет, – подумалось Андрею. – А, пожалуй, у Поли голос приятнее».
Он невольно вслушался в слова песни. Каждая нота и каждое слово были слышны.
Ни Поля ни Василиса не любили своих деревенских, чисто малорусских песен, где сама певица не разбирает слов и где непременно мотив оканчивается однообразной высокой нотой. Их песни были не то городские, не то неизвестно откуда занесенные, особенно выразительные и с понятными словами, хотя порою неумело сложенные. Теперь они пели:
Напев был почти надгробный, острый и медленный, проникающий насквозь, какой-то беспощадный.
Андрей почувствовал, что глаза его наполнились нежеланными слезами. Он не знал, о чем плачет, – и оттого ему было еще тяжелее.
Прошло несколько мгновений. Он встал, провел рукой по лицу и гладко остриженным волосам – и пошел через двор.
Дойдя до крыльца, Андрей вдруг остановился, задумался – и свернул в сторону, чтобы, обогнув усадьбу, попасть в парк, который тянулся по ту сторону дома и спускался к самому пруду.
Справа полукругом шел ряд остроконечных тополей. Большая белая луна поднялась над ними и осветила их мертвыми лучами.
Безмолвные тополи, черные при луне, всегда напоминали Андрею какую-то страшную картинку, виденную им в детстве: так же белела большая луна и таинственно и остро поднимались тополи.
Андрей шел без цели, почти без мысли. В одном месте его охватил на минуту теплый аромат только что распускающейся черемухи. Потом струя сырого воздуха, пахнущего глубокой водой и травами, донеслась от пруда. Андрей шел дальше. В траве кузнечики стонали пронзительно, хотя шепотом. Какая-то птица закричала, перелетая через пруд. Соловей начал неумелые трели, но сам удивился и замолк.
Вдруг раздались веселые и молодые голоса. Целая компания приближалась. Андрей, безотчетно желая избегнуть встречи, шагнул в мокрую траву и спрятался за ствол.
– Это наши, Оля, Катя… Да, да. И Ваня с ними… И Лидочка…
Барышни громко смеялись. Это была вся своя семья, родственники и родственницы. Все носили траур по случаю недавней смерти Катиной матери. В черных платьях они были так похожи одна на другую, что Андрей не сразу отличил свою невесту среди веселой толпы. Но зато он заметил с удивлением незнакомую ему женскую фигуру, очень высокую, одетую в белое.