Андрей мало понял.
– Какие ошибки? Что заставляет меня страдать? А вы разве знаете, о чем говорила со мной тетя?
– Она, я предполагаю, говорила о вашем супружестве, о… mademoiselle Кате и не одобряла ваших жизненных планов. Она думает, что у всех есть предназначение для другого. Так вот, если слова любимой тетки вас огорчают и вы хотели бы лучше ее одобрения, то я и могу сказать, зная характер Анны Ильиничны, что она не долго будет держаться этого своего мнения. Она всегда скоро сознает ошибки.
Андрей был удивлен. Что-то неожиданно и неприятно кольнуло его в сердце.
– Ошибки? А почему же вы-то уверены, что она ошибается? И в чем ошибается?
– Но вы тоже думаете, что она ошибается, иначе бы вы не огорчались, – возразила мисс Май. – Я считаю, что mademoiselle Катя к вам очень подходит и что вы вместе будете счастливы. И что вообще избранная вами дорога вам подходит.
В душе Андрея опять что-то повернулось. Он взглянул на девушку мрачно, почти злобно:
– Значит, вы лично не считаете меня, как тетя, способным на нечто более широкое, деятельное, на любовь более горячую, чем моя привычка к Кате?
– Привычка? Нет, отчего? Это тоже называют любовью. О ваших же планах и вообще никакого более мнения о вас я теперь выразить не могу. Скажу только, что ведь вы сами ничего другого и не хотите…
– Почему вы думаете, что не хочу? – вдруг почти закричал Андрей, останавливаясь. Лицо его было бледно и зло. – Не хочу, не хочу! Может быть, я сам не знаю, чего я хочу? Может быть, у меня тоска дикая, непереносная, я, может быть, задохнусь в болоте! Способен ли там или нет на что другое, и на что именно – я не знаю, а что хочу и живых чувств, и живой жизни, и всего, всего другого – это я знаю! Вон и листья живут, растут, меняются – посмотрите, какая липа стала кудрявая – а я, вы думаете, безропотно лежу на пуховике?
Мисс Май смотрела на него молча, без удивления. Серые глаза ее с большими зрачками были так близко, что Андрей, вглядевшись в эти зрачки, увидел в них свое собственное возбужденное лицо – и ему стало страшно! Чувство, никогда раньше не испытанное, похожее на необъятную тоску и желание броситься вниз, в пропасть без дна, – сжало грудь до физической боли. Он хотел еще что-то сказать – но не смог, повернулся и быстро пошел, почти побежал прочь.
Почему тетя Анна Ильинична считала Андрея «запоздалым», Катю – способной вредно повлиять на его жизнь, а его самого предназначенным для особенно широкой деятельности, и какой именно – всего этого она, вероятно, не могла бы объяснить. Видеть в Андрее замечательные свойства ей, конечно, помогало желание, в отношениях же с Катей она, человек старый, не боящийся романтизма, любящий Андрея, – просто чувствовала что-то неладное, не нравящееся ей и потому не хотела этого брака. Неладное кругом чувствовал и сам Андрей. Приливы тоски, которая заставляла его бродить по лесу целыми днями, теперь сделались острее, глубже и как-то безнадежнее: у него мысль никогда не являлась поговорить, посоветоваться с Катей. Он, напротив, боялся, чтобы она не узнала его настроений. Она все равно не поняла бы или поняла неожиданным образом, то есть, что Андрей ее разлюбил, ревнует, недоволен днем свадьбы, нездоров…
После странного разговора с мисс Май Андрей быстрым шагом, не оглядываясь, пошел через фруктовый сад в поле. Он забыл, что сейчас обед, что его будут искать… Беспомощный и жалкий, как заблудившийся ребенок, он куда-то бежал, чтобы быть одному, сообразить что-то, обдумать, но непривычный ум не слушался, в голове путалось, и опять он не мог ни понять, ни утолить свою тоску.
Было совсем темно, когда он вернулся к усадьбе. Как в тот вечер, ранней весною, когда он в первый раз увидел в парке белое платье мисс Май, он не вошел в дом, но остановился на дворе. В прачечной горел огонь. Но песен не было слышно. Темная, почти черная, ночь не позволяла различать ни фигур, ни предметов на расстоянии, но вдруг Андрей услыхал около себя сдержанные голоса. Мужской голос принадлежал Тихону.
– Куда ты, ласточка? – говорил он кому-то. – Подожди, постой. Разве я тебя трогаю? Нельзя уж и говорить? Ты меня, девка, коли хочешь знать, вот как приворожила. Я без тебя теперь ни ступить. Повернешься ты – мила мне, слово скажешь – еще милее. Вся ты мне кругом мила. Песню запоешь – я сейчас на землю ничком – и плачу. Так, сам о себе плачу. И сладко вот мне, и сладко, и сам я не знаю, что мне сладко. Главное – вся ты для меня удивительная, вот что главное.
Прошло несколько секунд молчания, вероятно, собеседница Тихона думала над его словами. Наконец она сказала:
– Да, говоришь: мила – мила… Ловок ты, поглядеть на тебя… Небось на Васенке женишься… Я тебе что? Я тебе не невеста, ты около своей невесты ходи. Я тебе верить никак не могу, я тебе за эти твои подходы такого покажу, что ты у меня ажио до амбара полетишь. Что там! Гони тогда Басенку! Пускай я цветы надену – и буду заместо нее! А то слова-то мне эти давно прислушались. Я человек горячий.
В голосе Тихона, когда он ответил, были и досада, и горестное удивление.
– Эх ты, девка! Ни слов, ни чувствований человеческих понять не можешь. И чего взбеленилась? Разве я тебя трогаю? За что ты меня гнать-то от себя будешь? Песню твою нельзя послушать? Обидно милой быть? С Басенкой у нас обещанье, давнишнее, я ее, Васену, вдоль и поперек знаю, она славная жена будет… Может, и ты славная жена будешь – да жалею я тебя смертно в жены взять. Ты теперь, Поля, такая мне удивительная и сладкая, как бы мне от Бога ниспослание – а тогда что? Как Васена и будешь. Жена – что? Жена всегда жена. Для духа нет простора, умиления нет. Не гони ты меня, Поляша, зачем меня гнать? Всякая тварь теперь радуется, цветы распускаются, последняя букашка – и та с кем хочет, с тем и летит – чего ж ты меня к Васене гонишь? Человек не хуже. Да и тебе я не противен.
«Это он с Пелагеей-прачкой, – подумал Андрей, вспоминая рослую фигуру Поли, смуглое свежее лицо и голос. – А Василиса?».
Андрей пошел на голоса, но пред ним только метнулись две темные фигуры с легким шорохом – и скрылись. Андрей все-таки двигался вперед, сам не зная хорошенько, что ему нужно. Ни за что в мире он не пошел бы теперь домой, к матери, в освещенную столовую, к слезам и расспросам Кати. Ему хотелось идти так прямо, до пруда, потом еще прямо, в пруд, в воду, – не в воду, только прямо, не оглядываясь, не думая, не видя.
Калитка в парке была отворена. Но Андрей вдруг остановился, потому что увидал светлое пятно перед собой в двух шагах. Он остановился только на мгновение, он сразу, бесспорно, неотвратимо понял, что это мисс Май. Он подошел ближе, совсем близко, обнял ее и прижал к себе. Под его руками было тонкое, почти несуществующее тело, почти призрак. Андрей не сам подошел, не сам обнял – он бы не посмел: но ему точно приказал кто-то сделать это, сильнее его, – и он повиновался без мысли, с ужасом.
Она не сопротивлялась. Несколько мгновений они стояли неподвижно, потом пошли так, обнявшись, куда-то вниз, должно быть, к пруду. Кругом стоял шум, шорох, шелест и шепот летней ночи, темной, с черно-синим небом и большими, лучистыми звездами. Вот и пруд, застывший, неподвижный, как бездонная яма. Между камышами черно и глухо, только кое-где неожиданно блестит отраженная звезда. Это тот самый пруд, до которого Андрей хотел сейчас идти один, до пруда, в пруд… Но Андрей забыл это, как вообще забыл, что он думал и как жил раньше. Они шли долго, потом сели на скамейку. Они еще не сказали ни слова, но Андрей чувствовал в горле теплые слезы – и не боялся их. Прошло какое-то время, они опять медленно огибали темный пруд – и уже говорили. Может быть, Андрей начал первый говорить, а может быть, и Май.
– Какая ты необыкновенная, я тебя не понимаю. Ты любишь меня? Да это не то слово. Я и прежде любил. А для тебя у меня нет слова. Май, ты как жизнь. Все. И начало, и конец. Ты видишь, что я так чувствую? Скажи мне, зачем ты, откуда ты такая?
– Я тебя люблю, – сказала Май. – Я никогда, никому не говорила «ты», кроме Бога. Я, быть может, не умею говорить «ты». Но нельзя тебе иначе. Я люблю, потому что так нужно. И ты меня тоже, потому что так нужно – любить. Ты меня уже давно любишь, я давно вижу. Я и думала, что это любовь, я ее сейчас узнала. Остальное не это, не любовь.