Оба собеседника обернулись и увидели розовое личико пятнадцатилетней Жени.
– Вы знакомы? – спросила она удивленно, раздвигая кусты и выходя на дорожку. – А я не знала. Ну, все равно, тем лучше. Виктор, не делайте, пожалуйста, презрительного лица – оно вам нейдет. О чем вы тут рассуждали? Я увидела из беседки красную рубашку господина Пусто… Апосто… и явилась, чтобы сообщить вам завтрашний проект. Вы еще ничего не знаете? В самом деле, еще ничего не знаете?
Она болтала, усевшись на лавочку, вертелась во все стороны и смеялась. Женю можно было бы назвать хорошенькой девочкой, если бы она иначе себя держала. Но она слишком рано поняла, что она хорошенькая, и стала нестерпимо кривляться. Впрочем, иногда это кривлянье соединялось у нее с детским простодушием, весельем – и выходило милым.
– Ну-с, завтра пикник! – сказала она с важностью, хлопнув обеими руками себя по коленям. – Все, все едут. Это недалеко, в Отрадное – кто пойдет, кто поедет. Кошкина в своем шарабане поедет. Кого-то она с собой возьмет? Очень нужно! Я иду пешком, я решила. Там будем чай пить, в теннис играть… Князья теперь не живут, один управляющий… Дом-то какой, страсть1 Там, говорят, Пушкин жил. Какая там библиотека!..
– А… а Селифанова тоже принимает участие? – спросил Пустоплюнди, хотя ему было решительно все равно, принимает ли Селифанова участие или нет.
– Да когда я вам говорю, что все1 И Селифанова… она, положим, незнакома с некоторыми – все равно, познакомится – и две Петровы, и, конечно, Пашенька Крестовоздви-женская… Да, еще Пашенька уверяла, что вы не пойдете, что у вас нога болела, вы говорили.
– У меня действительно… болела немного… но теперь ничего.
– Так, значит, вы пойдете? Отлично1 Послушайте, Виктор, мне надо с вами поговорить насчет завтрашнего – что брать с собою… Я, впрочем, всех этих хозяйственных дел не знаю, а вот пойдемте к Агриппине Ивановне, она в плющевой беседке, она вам надает приказаний…
Виктор встал, обдернул блузу и прокашлялся. Женя перебила его и тащила в плющевую беседку.
– До свидания пока, – сказал Виктор Пустоплюнди, едва сдерживая самодовольную улыбку. – Я думаю, что еще даже сегодня не раз увидимся.
Женя схватила Виктора под руку, и они отправились. Пустоплюнди посмотрел им вслед. Потом он встал и поплелся вниз, к пруду, где у конца дорожки стоял маленький паром и качалась белая дачная лодочка.
На краю парома сидел мальчишка лет десяти или одиннадцати и удил рыбу. Мальчишка был одет в темный парусинный костюмчик, обшитый синим кумачом. Рыба не ловилась и не могла ловиться по очень многим и важным причинам. Во-первых, вместо лесы у мальчишки висела веревка вроде тех, которыми завязывают сахарные головы, во-вторых, и крючок был сделан из простой головной шпильки, в-третьих, крючок болтался пустой, без всякой приманки и, наконец, в-четвертых, кажется, и рыбы никакой в этом пруду не водилось. Тем не менее мальчишка целыми днями просиживал на плоту. Он был фаталист и думал, что если суждено рыбе пойматься, то она все равно поймается.
Пустоплюнди несколько раз порывался ему сказать, что коли так – он мог бы спокойно сидеть дома и раздумывать: если суждено рыбе моей быть – она и в комнату придет. Но Пустоплюнди не смел спорить, потому что он знал, какой ядовитый мальчишка был Амос Крестовоздвиженский. И Пустоплюнди знал тоже, что Амос владеет его тайной. Амос был не из таковских, чтобы наивничать и разбалтывать всем то, что ему могло пригодиться на черный день. А тем более с сестрицей своей он не станет откровенничать. Но, раз угадав приблизительно состояние души Пустоплюнди, он без церемонии издевался над несчастным и заставлял его всячески служить себе.
У Амоса были выпуклые черные, совершенно косые, глаза, и когда он их выворачивал или просто вертел ими, стараясь навести взгляд на собеседника, то последнему поневоле делалось жутко. К тому же, улыбаясь, Амос показывал уже успевшие почернеть зубы, и все это в сложности делало его отвратительным мальчишкой.
– Какая сестра хорошенькая, – говорили дачники о Попочке, или, иначе, о Павле Сергеевне Крестовоздвиженской, – и какой брат некрасивый, а ведь похожи, вот что удивительно!
Амос и бровью не шевельнул, когда Пустоплюнди вошел на паром.
Пустоплюнди посмотрел ему в затылок с унынием.
– Здравствуйте, Амос! Опять ловите?
– Опять. Убирайтесь! Вы всю рыбу распугаете.
– Послушайте, Амос, я давно вам хотел сказать: вы такой умный мальчик, и это даже странно с вашей стороны…
– Да уйдете ли вы! – яростно закричал Амос, ворочая раскосыми глазами. – Чего вам-то? Ну, чего? Ведь я ловлю рыбу, а не вы! И я знаю, знаю, что выловлю рыбу, придет ей время… Крючки эти ваши да черви – это все вздор… Пойматься, так и без них поймается. Вам дела нет! Чего вы лезете? Смотрите у меня, я знаю, чего ради вы ко мне лезете…
Пустоплюнди слушал с привычной и покорной грустью. Он не обижался и не негодовал – ведь это был «ее» брат.
Амос обернулся спиной и снова принялся за уженье. Пустоплюнди не уходил.
Прошло несколько минут. Мальчишка смягчился и проворчал сквозь зубы:
– Пашка сейчас купаться пойдет.
Пустоплюнди вспыхнул и невольно посмотрел налево, где сквозь кусты лозняка белела парусинная купальня.
– Так я домой… – сказал он, путаясь.
– Подождите, говорю – Пашка купаться пойдет.
Но Пустоплюнди замахал руками и собирался исчезнуть, когда в конце дорожки показались две женские фигуры. Они приближались к пруду.
Одна из них была горничная, она несла простыню. Другая – Павла Сергеевна Крестовоздвиженская, которую все называли Попочкой.
Попочка казалась Пустоплюнди прекраснейшей женщиной в мире, а другим людям – довольно хорошенькой барышней. Некоторые, впрочем, находили ее несимпатичной, даже неприятной.
Она была очень высока ростом, тонка, но не худощава, ходила немного наклонившись вперед, опустив вдоль стана руки с розоватыми ладонями. Светло-каштановые волосы ее лежали блестящими крепкими, непушистыми волнами – точно она никогда не могла быть непричесанной. Нос небольшой, короткий, совершенно прямой; красивый рот без выражения и глаза серые, на выкате, светлые, холодные и безжалостно-равнодушные. Но самое удивительное у Попочки – это был ее цвет лица: не розовый и белый, а какой-то прозрачный, не живой, удивительной чистоты и нежности, точно ее голова была сделана из куска мрамора. Странно было бы представить это лицо оживленным радостью или страданием.
Попочка неторопливым шагом приблизились к парому, откуда был поворот налево, на дорожку, ведущую к купальне. Она не раскрывала зонтика, и солнце, проникая между деревьями аллеи, свободно падало на ее светлое лицо, которое не боялось загара. Глаз она не щурила. Пустоплюнди низко поклонился. Она ответила кивком без улыбки и прошла.
Амос даже не обернулся.
Поздно ночью, когда месяц закатился и в парке было черно и страшно, Пустоплюнди все не спал и все ходил, и думал, и мучился.
Пустоплюнди любил Попочку. Он давно ее любил, так давно, что даже не мог вспомнить времени, когда ее не любил. Пустоплюнди приехал на дачу двенадцатого июня, Попочка с семейством – пятнадцатого; в этот самый день он ее в первый раз увидел и сейчас же, вероятно, и полюбил. Познакомились они после, да и знакомство было не короткое. Пустоплюнди робел, Попочка тоже оказалась не из разговорчивых. Голос у нее был грубоватый и глухой. И хотя Пустоплюнди не казалось, как очень многим другим, что Попочка при знакомстве проигрывает, однако он редко сам подходил к ней и никогда не заговаривал.
Пустоплюнди, или, по-настоящему, Апостолиди, был грек и по отцу и по матери. Его привезли в Москву грудным ребенком, и он никогда даже не знал хорошенько, где он родился. Мать умерла вскоре после переезда, а отец жил еще долго и имел лавочку книг и гравюр на Арбате. Сына отдали в гимназию. С шестого класса он начал давать уроки, потом нашел урок за стол и квартиру и переехал с Арбата.
Отец умер. Пустоплюнди не горевал. Отец был суровый, дикий человек. С сыном он никогда не разговаривал.