На самом краю скамейки ютился Ламме, ничего не говорил и пристально смотрел на свои собственные ноги.
Девушка тоже сидела с опущенными глазами. У нее было розовое круглое личико с небольшими веснушками на щеках; неправильный рот не портил ее, а короткий, вздернутый нос придавал ей такое беззаботное выражение, что невозможно было себе представить печальным это лицо.
Она казалась совершенной брюнеткой, только глаза были не черные, а такие, что всякий, видевший девушку в первый раз, находил их некрасивыми и неприятными. При черных бровях и ресницах глаза были неожиданно светлые, без всякого цвета, странно-прозрачные. Такая бывает вода в очень глубоких чистых прудах в тихую погоду.
Девушку звали Людмилой.
– Знаете, я бы искренно боялся сделаться вашим супругом, – сказал как-то Людмиле один очень любезный старичок. – С вашими глазами лгать легко. Я не умел бы узнать по ним – обманываете вы меня или нет.
К веранде приближался Антон Антонович.
Увидев его, Людмила обрадовалась и вскочила, чтобы идти навстречу. Они поздоровались как хорошие друзья после долгой разлуки.
– Я вас сейчас же узнала, – весело говорила Людмила. – Вы все такой же, за эти четыре года ни капельки не изменились. Как я рада… Отчего вы не пришли к нам вчера вечером?.. Мы приехали в четыре часа… Боялись потревожить с дороги? Какой вздор! Тетя спрашивала о вас. Ну что, я переменилась? Очень?
Она болтала, не давая никому вставить слова. Потом вдруг заметила молодого человека, который стоял в стороне и ждал, когда она кончит.
– Простите, совсем забыла… Антон Антонович, вы незнакомы… Иван Сергеевич Елецкий, магистр, только что приехал и уж собирается снова в Петербург… И что там делать летом?
– Очень приятно, – сказал Антон Антонович, крепко сжимая руку Елецкому. – Из Петербурга? Как здешний житель приветствую вас; добро пожаловать! Зачем так скоро уезжаете?
– Надо мне, – сказал Елецкий неохотно. – Может быть, впрочем, я и останусь, – прибавил он.
– Конечно, останьтесь! – с жаром подхватил Антон Антонович. – Ну, что там? Изучите здешнее общество… Много интересного…
– Да, да… Так вы не идете, Людмила Сергеевна? – Она хотела что-то сказать, но Антон Антонович перебил, снова обратившись к Елецкому.
– Скажите, ну а что в Петербурге? О чем говорят? Как журналы? Здесь не все получаются. И приходилось вам бывать в литературных кружках?
– Как же, приходилось… Я интересуюсь литературой… Только теперь, к сожалению…
– Послушайте, заходите ко мне, а? Потолкуем, вы мне расскажете… Ну, зайдете ведь? Пожалуйста…
– С удовольствием, очень вам благодарен… А теперь, извините, я тороплюсь. До свидания, Людмила Сергеевна.
– Уходите? Ну, прощайте, – сказала она, подавая руку. – В семь часов в маленьком парке, после музыки, да? Смотрите, я вас буду ждать.
Елецкий ушел, а Людмила взяла под руку Антона Антоновича, и они отправились в глубь парка. Ламме, ни слова не говоря, пошел за ними. Он следовал шагах в десяти, уныло опустив голову.
Антон Антонович познакомился с Людмилой четыре года тому назад, когда она только что приехала на Кавказ. Три следующих лета Людмила провела в Крыму и с Антоном Антоновичем ни разу не видалась, хотя зимой жила близко, всего в шести часах езды. Но Антон Антонович в большом городе никогда зимой не бывал. Зато он вел аккуратную переписку с Людмилой; она ему отвечала, потому что любила писать письма. Наконец, обстоятельства сложились благоприятнее. Людмила была круглая сирота и жила у тетки, доброй и полной дамы, которая в племяннице души не чаяла. Тетка поправилась, в Крым ехать было больше не нужно, и потому она с радостью исполнила желание Людмилы – наняла ту самую дачу, где они жили четыре года назад.
– Я не верю, что это все прежнее, – говорила Людмила. – Мне кажется, что я видела не это, а другое, похожее… Все так же, все то же, только мелочи не те: вон новая эстрада, два дерева срублены, и мелочи так изменяют, что нельзя вспомнить то время… Неужели и я изменилась?
– Вы мало изменились, – сказал Антон Антонович. – Ну, наконец-то вы здесь. Я рад. О многом нужно поговорить. Но скажите сначала – кто этот симпатичный молодой человек из Петербурга?
– Ах, это так себе. Ничего, довольно мил. Мы познакомились дорогой. Он знает тетиных родных. Занимательный.
– И что же он? Интересуется?
– Чем? – улыбаясь спросила Людмила. – Наукой – весьма, литературой – посредственно, музыкой совсем не интересуется, а мной – не знаю.
– Следовательно, не знаток поэзии, например, не любит новейших писателей?
– Да вы сами лучше спросите его, – прервала Людмила. – Бог с ним пока. Поговорим лучше о вас. Работаете? Счастливы работой?
– О, да. Я счастлив. Я знаю, что я должен делать. И делаю то, что должен.
Между ними завязался странный, легкий, полуоткровенный, полушутливый разговор. Антон Антонович сыпал намеками, но выговаривал слова твердо и ясно. Людмила смотрела на него своими прозрачными глазами и улыбалась. Антону Антоновичу становилось еще веселее.
У Людмилы был голос незвучный и неполный, и слова она выговаривала, точно скользя мимо, небрежно и мягко.
Ламме нарвал каких-то длинных лиловых и желтых цветов и молча, с прежним убитым видом, поднес их Людмиле. Людмила взяла и опять так ласково улыбнулась, что Ламме просиял и кинулся собирать новые цветы.
– Непонятно, что в ней находят, – говорили барышни, когда на балу или в парке мимо проходила Людмила в сопровождении Антона Антоновича, Ламме и студентов. – Она держать себя не умеет. И лицо самое вульгарное, глаза дикие… Неизящная кокетка…
В кружок Людмилы скоро поступила вся «молодежь» Антона Антоновича, и даже студент позабыл своих одесских барышень. Приехал солидный дипломат, полный собственного достоинства, как говорили иные – жених Людмилы. И он стал гулять по утрам в парке, в обществе студентов и гимназистов, и так же самодовольно улыбался, как они.
Только петербургский гость, Елецкий, совершенно отдалился от компании. Случилось это по желанию самой Людмилы. В одно утро она посмотрела на него своим безразличным взглядом и вдруг сказала:
– А вы говорили, что спешите. До свидания, а то опоздаете. Елецкий молча раскланялся и ушел.
Иногда Людмиле приходила фантазия идти гулять поздно вечером.
– Тетя, дорогая, пойдемте, чудно теперь!
– Что же это, Милочка, ведь темно, сыро.
– Нет, нет, тетя, совсем не сыро!
И кончалось тем, что посылали за Антоном Антоновичем и Ламме, которые и сопровождали их.
Дипломат уходил в гостиницу рано, да и Людмила уверяла, что он слишком хорошо знает себе цену и не может гулять, когда для него не светит солнце.
В один из таких вечеров Антон Антонович после прогулки возвращался домой.
В аллее было темно, небо едва освещало поздно взошедший месяц – последняя четверть.
Месяц на ущербе делает все кругом зловеще-печальным и таинственным. Свет его – не легкий, серебряный свет молодой, ранней луны, а тускло-зеленый, тяжелый и неподвижный.
Но Антон Антонович не замечал ничего.
И при этой луне он готов был мечтать. Идя по темной аллее, он даже слегка подпрыгивал, мало заботясь о том, что Ламме плелся в десяти шагах и мог заметить прыжки.
Скоро Антону Антоновичу сделалось невыносимо молчать, и он прямо обратился к Ламме:
– Ламме?
– Что, Антон Антонович? – раздался голос из темноты.
– Ну, приблизьтесь, Ламме. Скажите, вы были счастливы?
– Нет, не был, Антон Антонович, а может, и был. А может, мне только кажется, что был…
– Ну, вы какой-то мягкотелый, основы у вас нет… А я вот счастлив, Ламме. Я счастлив, как полубог…
Антон Антонович произносил это слово с особенно ярким немецким акцентом, потому что твердое «л» у него никогда не выходило.
– Разве она уж слово дала вам? – плаксиво сказал Ламме.