— То было другое.
— Что другое-то?
— Та Польша была господская, помещичья. А та, что теперь будет, будет трудовая. Крестьянская. Для простых людей.
Габрыська умолкала и только шмыгала носом. Когда их выбросили из бараков, у нее померли муж и дети, один всего ребенок остался. С тех пор она мало во что верила. Сколько раз уж обещали! И ей казалось, что австрияк вечно будет заправлять здесь всем.
— Сильные они, сильные… Русских прогнали. Да вы только поглядите, какой у них порядок.
Но Кшисяк не слушал Габрыськи. Бабий глупый разговор, только и всего.
Он знал свое и этого своего добивался изо всех сил.
Зубами готов был вырвать. Не роптал ни на что: ни на тяжкую работу, ни на ворчанье управляющего, ни на капризы помещицы. Ему было ясно, что все это должно кончиться.
И он делал свое. Упрямо. Молчаливо. Тайными путями, в трудах и муках прорывался к своей Польше.
И, наконец, дождался.
Толпами повалило крестьянство в город. Собственными глазами посмотреть на кричащие огромными буквами со всех стен плакаты. Услышать, как громко говорят о том, о чем до сих пор шептались тайком, по укромным уголкам, в тихом сговоре, под присягой верности и молчания.
Из рук в руки переходили напечатанные на листках слова, воззвания, листовки. Не что-нибудь. Манифест к польскому народу распространялся по деревням! Страницы манифеста шелестели в мозолистых руках. Непривычные глаза напряженно следили за каждой буквой, чтобы не ошибиться, не пропустить чего-нибудь.
Народная польская Речь посполита обращалась к простому народу. Не к господам, не к помещикам, а именно к простым людям. К батракам, к рабочим экономий, к крестьянам.
«Рассыпается в прах власть капиталистов, фабрикантов и помещиков — власть военного насилия и социальной эксплуатации трудящихся масс. Всюду приходит к власти трудовой народ. И над польским народом не блеснет лучшая доля, если сердцевина нации и большинство ее — трудовой народ — не возьмет в свои руки возведение фундамента нашей общественной и государственной жизни».
Из этих слов явствовало одно. И это одно было понятно и надежно. Что родина должна быть крестьянская и рабочая.
Что, завоеванная мужицкими руками, она и строиться должна руками мужика.
Тихо расеветала по деревням крестьянская родина.
Завоеванная в тяжкой борьбе, годами ожидаемая, облитая горькими слезами.
По городу ходили с флагами, со знаменами, с пением. В деревне было не так.
Сурова, молчалива, безмолвна была мужицкая радость.
В манифесте все было написано по справедливости.
Что в сейм будет внесен проект: принудительное отчуждение и уничтожение крупной и средней земельной собственности, передача земли в руки трудящегося народа под государственным контролем.
Так было написано. Справедливо. Как надо.
Исполнилась мера крови и пота, исполнилась мера голодных годов, согнутых спин, плетей, управляющих, приказчиков.
Не напрасно они поливали землю потом и кровью.
Земля простиралась под осенними дождями. Широко, далеко, необозримо.
А когда она зацветет новой весной, она будет уже не усадебной, господской, помещичьей. Крестьянской будет земля.
Мужики сидели в городе. А бабы трещали по баракам, словно воробьи на гумне в молотьбу.
— Как ее теперь делить?
— Милые вы мои, уж как ни кинь, а нам бы полагался тот участок, где моему руку придавило.
— Вот увидите, начнутся теперь свары, — предсказывала, по обыкновению, Тереска. — Всякому захочется получить поближе, а ведь это не выйдет. Которая земля поближе к баракам, тут всякий будет хватать, а подальше — никто не согласится.
Но не успела еще Тереска договорить, как вдруг всех ослепила новая, почти невероятная мысль. Что теперь ведь не будет бараков.
Магда всплеснула руками, ошеломленно глядя на женщин.
— Да ведь теперь всякий поставит себе свою избу! Где ему захочется.
— Исусе! А лесу-то сколько на всех людей понадобится!
— Да ведь есть лес!
Они взглянули на далекую, синеющую полосу бора. И правда, лес был. Сумрачно шумят ели, лоснятся гладкие стволы буков. Древний-предревний помещичий лес. Сколько его рубили, а он даже не поредел, не поддался топору. Сколько люди себя помнят, он всегда синел вдали.
— А лесу дадут?
— Ну, а как же, — сурово сказала Магда. — Лес тоже полагается народу.
Это правда. Мало ли наработались руки, поднимая на телегу огромные бревна, подрубая топором, распиливая старые пни, сажая молодые елочки, разрыхляя под новые саженцы жесткую, проросшую корнями землю на опушках?