Ему вспомнилось, как Ясь первый кинулся разоружать австрийцев. Как весело, с какой радостью шел он на это! За родину.
— Как же так? — сказал он вслух.
Но никто не откликнулся. Люди были мрачнее, чем на обычных похоронах. Шли, не поднимая глаз от земли.
И говорить не хотелось. На похороны Яся сошлась такая толпа, какой никто и не запомнил с испокон веков. Со всех деревень, из города. Кладбище вытоптали так, что пономарь только за голову хватался.
— Что же теперь будет? — спрашивала Магда, глядя в мрачнеющее с каждым днем лицо мужа.
— Нет, не так нужно было делать, не так.
— А как же?
— Кишки выпускать, вилами колоть сукиных детей, красного петуха пускать!
— Господи Исусе!
— Не ори! Увидишь — либо они, либо мы. Нет нам места под одним небом.
Магда взглянула на серое, такое обыденное осеннее небо.
Оно простиралось с запада на восток, с севера на юг, как всегда, как обычно. Огромным колоколом покрывало землю. Как же это так, чтобы не нашлось места? Как говорит Ясек — под одним небом.
Она удивилась, глубоко опечалилась.
Магда ни к кому не питала злобы. Даже к помещику. Даже к управляющему. Пусть бы себе жили под одним небом. Лишь бы только Павлу и Зоське было что есть. Лишь бы только хоть клочочек земли, чтобы поставить избу, как тогда говорили перед бараками.
И как Ясек рассказывал.
Не хотелось верить, но было ясно как на ладони: усадьба не хотела уступать. Не хотела ничего выпустить из рук. Усадьбе жилось хорошо. И она хотела оставить так на вечные времена.
Из уст в уста передавались нелепые слухи. Их повторяли, преувеличивали, создавая чудовищный, наводящий ужас призрак.
Но все было ясно как на ладони.
Помещики, всякие господа сговаривались, как когда-то в забастовку. Договаривались между собой сначала тайком. Потом — все смелее, когда убедились, что цепы не обрушиваются им на голову, вилы не вонзаются в живот.
В газетах писали бог весть что. Эти газетки приходили в деревню.
Здесь, в деревне — никто не верил.
Но газетки брызгали ядовитой своей слюной во все стороны.
В деревню пришел отряд солдат из города. Это уже не свои. Какие-то незнакомые, видно, из дальней стороны.
Подошли к баракам. Тихо, осторожно, как кот, когда подстерегает воробья.
С винтовками в руках, с примкнутыми штыками.
И чем ближе подходили они к баракам, тем растеряннее становились их лица.
Потому что в бараках все было, как обычно в бараках. Мужики суетились в конюшнях, бабы в коровниках. Из дверей выглядывали удивленные дети.
Никаких беспорядков не было.
А в город пришла весть, что мужики собираются огромными толпами. Точат косы. Хотят идти на города, на усадьбы, резать господ.
А все дело было в милиции. Противна была господам красная повязка на рукаве.
Вот они и подкапывались. Вели свою кротовью работу.
Что будто бы мужик вот-вот кинется на господ. Вопили, что едва народившаяся родина будет залита кровью, что эта кровь подмоет ее неокрепшие фундаменты, разрушит их, разобьет о каменистые берега.
А дело было именно в милиции.
И помаленьку, помаленьку милицию стали разоружать.
По двое, по трое.
В одной волости, в другой.
Без шуму. Добром.
Что, мол, теперь уже установился порядок, что уже не нужна милиция. Что уже есть жандармы, полиция, чиновники, суды. Свои, отечественные. Зачем же, мол, мужику в это путаться? В горячее время это было нужно, а теперь уже нет. Кончилось.
Неохотно отдавали люди оружие.
Неохотно снимали красные повязки.
Все чувствовали: из рук мужика ускользает то, что так хорошо было написано в манифесте: трудящийся народ приходит к власти.
Знаком этой власти была красная повязка — и вот пришлось отдать ее.
Знаком этой власти была винтовка — и пришлось отдать ее.
Притихли, помрачнели бараки.
— Сдается мне, Ян, что вы для кого-то другого каштаны из огня таскали голыми руками, — подшутила Тереска, наткнувшись на Кшисяка, когда она, по обыкновению, бежала на какое-то свидание.
Он взглянул на нее тяжелыми глазами и ничего не ответил.
Но похоже было на то. Обманули мужика. А теперь уже поздно было за что-нибудь приниматься. Время упущено.
В ненастье, в осеннюю серую грязь, в слякоть расплывались те грозовые, возвышенные, полные веры дни.
IX
Павел был еще мал. На своих коротких ножонках он едва-едва семенил по земле, стараясь поспеть за мамой. Мама — это была безопасность, уверенность, опора.