— Из дому?
И, как по сигналу, оба в ногу зашагали к баракам.
Дома была только Магда. Она разинула рот от изумления, увидев, что управляющий и приказчик ведут к ней заплаканного сына.
— Боже милостивый! Что случилось?
— Где у вас пшеница? — тихо и как-то странно спросил приказчик.
— Какая пшеница?
— Пшеница, усадебная пшеница.
Магда не поняла.
— От месячины уже ничего не осталось. Только чуточка ржи.
— О месячине тебя не спрашивают. Я тебя спрашиваю о господской пшенице, оглохла? — рявкнул управляющий. — Мужик твой где?
— Пашет за садом.
— Позвать его.
Магда собралась было бежать.
— Нет! Ты стой здесь. Сташек, беги за Кшисяком.
Пришел Кшисяк, злой, утомленный.
Начался разговор о пшенице. Между четырьмя взрослыми людьми стоял Павел, маленький, с измазанным песком и глиной личиком. У него текло из носу, он всхлипывал от сдавленных рыданий.
Долго ругался управляющий, кричал приказчик. Они ничему не верили. Вошли в каморку. Заглянули в сундук, обшарили все углы. Даже в Буренкино стойло лазили. Но нигде не было ни зернышка.
Взбешенный Кшисяк взялся за сына:
— Говори, гаденыш, чтоб тебя громом убило, говори сейчас же, откуда взял пшеницу?
— Для го…лу…бев… — выдавил из себя Павел и залился слезами.
— Я не спрашиваю, для кого! Я тебя спрашиваю, откуда взял? — заорал отец с потемневшим от злости лицом.
Перепуганный ребенок трясся, как в лихорадке.
Вмешалась Магда:
— Да не ори ты так, а то от него ничего не добьешься.
Она присела на корточки возле сына.
— Скажи, сынок, скажи маме, откуда ты брал пшеницу? Из дому, отсюда, от нас?
Павел перемогся настолько, что отрицательно покачал головой.
— Тогда откуда же? Ну скажи, а то, видишь, ведь плохо будет. А скажешь — и конец.
— К… к… когда на воз кла…ли.
— Где?
— В… в ам-баре… — всхлипывал мальчик.
Кшисяк долго разговаривал с управляющим и приказчиком. Потом вернулся к плугу.
Но, придя вечером домой, он снял с себя ремень, стащил с нар сонного Павла и отлупил его, сколько влезло. Так крепко, что Магда кинулась защищать сына. Чуть и ей не попало.
Павел взобрался на нары, зарылся с головой в солому и заревел. Магда подошла к нему, чтобы его укрыть. Но он так взглянул на нее, так рванул руку, что она удивилась.
Но Павел ведь помнил, что мама сказала. Пусть он все расскажет, и будет конец. А вместо этого тата побил его ремнем, да еще как побил! А ведь он сказал. Все, как было. Хотя боялся приказчика и управляющего. Управляющего больше всего.
Он не мог понять, за что отец так рассердился. Голуби так славно порхали, клевали пшеницу! И чего орал управляющий! Или приказчик. Его баба и не столько зерна каждый день голубям сыпала!
Когда Магда задула лампу и из всех углов послышалось тяжелое дыхание, Павел все еще не спал. Ему мешала нога Юзека, с которым он спал на одной постели, болели побитые места, он никак не мог улечься и глядел в еле светлеющее в темноте маленькое оконце. Хоть бы один голубь прилетел! Ведь из-за них все и вышло!
— Но голуби спят, — кое-как успокоил он себя и уснул.
Вскоре после того как все кругом успокоилось, умерла старая барыня.
На похороны пошли все, так уж полагалось. Да и барышня, которая тотчас прибрала все к рукам, так приказала.
Богато, пышно, с церемониями хоронили барыню. Гостей понаехало со всего уезда, — куда там! — со всего воеводства. Какие-то родственники, которых никто раньше в глаза не видал. Огромной толпой, в глубоком трауре, в вуалях, они шли за гробом. Управляющий приказал всю дорогу от костела до кладбища усыпать еловыми ветками. Два дня рубили в лесу ели. Хвоей пахла вся последняя дорога барыни, дорога, с которой уже не вернуться.
Ксендзов была тьма. Они шли в ряд, в белых стихарях и пели по-латыни. А за толпой, позади всех, шли батраки. Барышня приказала, чтобы явились все — мужики, бабы, дети. Вот они и пошли. Магда шла с Павлом. Мальчик широко раскрытыми глазами смотрел на все эти невиданные чудеса.
Венков навезли приезжие господа — девать некуда! Парадно хоронили барыню. И теперь, когда она отправлялась в могилу, люди уже не помнили никаких ее обид. Словно и над этими обидами закрылась крышка гроба.
А может, и потому, что тут же, прямо за гробом, шла барышня. Высокая, вся в черном, даже ее золотых волос не было видно, потому что она опустила на лицо густую черную вуаль. На нее боязливо поглядывали. Это была новая помещица. А уж ее-то они хорошо знали, какова она. У всякого была уже на нее своя обида в сердце, хотя старая барыня не очень-то и подпускала ее к хозяйству.