— Мы с папкой Владыкины! — ответил ему Павел охотно.
— Ах, вот ты чей! Понятно, похож! Так ты богомолов сын, баптистский поп твой отец? — с прежней иронией спросил его начальник.
— Нет, мой отец не был попом, он проповедник Евангелия и ничего плохого не сделал, зачем вы его посадили?
Тут комендант слегка улыбнулся и, заметно подобрев, сказал дежурному:
— Этому можно разрешить, — и, обращаясь к Павлику, добавил, — ну покажи, что ты отцу принес?
Тот доверчиво развязал торбу и выложил все на стол.
— Ладно, собирай! — комендант кивнул дежурному, и тот с передачей скрылся за дверью.
— Боевой ты парень, а не боишься с отцом в тюрьму попасть? Тоже, поди, веришь? — поинтересовался комендант.
— Да, верю, вырасту и я проповедником буду; вы еще не знаете, какое это счастье быть проповедником, — сказал Павлик.
Вскоре дежурный вернулся с пустой торбой и запиской:
— На вот, забирай. Больше не приходи сюда. Отца завтра переведут в тюрьму, туда идите.
Отроду еще у Павлика не было такого счастливого дня. Радостные они с матерью возвращались домой и бессчетное количество раз перечитывали дорогие отцовские каракули. Пусть коротко, зато его рука.
Придя на следующий день к тюрьме, они увидели большую толпу родственников арестованных, пришедших с передачами. Толпа не помещалась в дежурке. Большинство стояли перед дверями. За высоким, каменным тюремным забором поодаль стояло большое серое здание тюрьмы. Сквозь окна верхнего этажа смутно виднелись лица арестантов, но тюремные решетки не позволяли распознать их. Павлик напряженно всматривался в окна в надежде хоть как-нибудь заметить лицо отца, но это оказалось невозможным. Павлик видел сквозь узкую щель огромных тюремных ворот ходящих во дворе людей.
Вдруг через эту щель он услышал голос. Павлик догадался, что это к нему, и быстро подошел. Незнакомец назвал фамилию родственников и просил найти их среди посетителей. Таковых не нашлось. Тогда Павлик, в свою очередь, назвал фамилию отца и просил подозвать его, а сам с любопытством прильнул к щели. Он увидел, как по двору один за другим по кругу прогуливались арестанты, но отца было трудно найти в общей массе. Не успел он, однако, разочароваться, как ясно услышал отцовский голос:
— Кто тут к Владыкину пришел?
— Я, я, Павлик! Мамань! Скорее иди сюда, — махнув рукой, подозвал он мать.
Через узкую щель можно было различить только маленькую часть знакомого лица. Отец попросил их отойти немного подальше, чтобы лучше разглядеть. Свидание их было очень кратким, так как вышел надзиратель, но Павлик успел протолкнуть в щелку десять рублей.
Гремя большущим ключом, надзиратель открыл внутренний замок, затем медленно, со скрипом открылись тюремные ворота. С той и другой стороны людей отогнали от них, но все равно Луша с Павликом могли в эту минуту в группе арестантов разглядеть Петра Никитовича во весь рост. Вначале он замахал радостно руками и что-то проговорил, но грохот колес по булыжной мостовой заглушил слова. Потом видно было, как отец снял с головы фуражку и подкладкой вытирал текущие из глаз слезы. Так же медленно ворота вновь закрылись, а сквозь щель между створками Павлик заметил, как арестантов со двора загоняли в корпус по своим камерам.
Вскоре приняли передачу для Петра Никитовича и принесли краткую весточку на клочке бумаги, что все хорошо, рад, получил все полностью.
Придя домой, Павлик загорелся огненным желанием написать письмо отцу, порадовать его чем-либо приятным. Он стал вспоминать все приключения, связанные с арестантами, о чем читал в книгах, но ничего похожего на Н-скую тюрьму не встречалось. Ему было очень досадно от того, что он ничего не мог придумать. Однако в следующий раз, когда Луша стала собирать передачу, Павлик быстро написал письмо, затем известным только ему одному способом свернул в тонюсенькую трубочку и, проткнув огурец, запихал письмо в его пустую сердцевину. Вечером, по возвращении матери, Павел был бесконечно счастлив, узнав, что его затея удалась.
Тень глубокой скорби все темнее сгущалась над семьей Владыкиных. С новым месяцем в кооперативных карточках им как семье лишенца вновь было отказано. Жившая в их доме родня Петра Никитовича, пользуясь его отсутствием, заявила Луше, что они в доме такие же хозяева и за занимаемые комнаты платить ничего не будут. Все реже посещали Владыкиных верующие с сочувствием, а если и приходили, то только в сумерках. Луша же, наоборот, с каждым днем делалась бодрее, крепче физически и духовно, больше времени проводила в молитвах. Никто больше не видел ее плачущей. Ее существо все больше проникалось упованием на Бога. Посещающие не столько утешали ее, сколько сами утешались ее упованием.