— Немедленно говорю тебе, выйди отсюда! Ты что, не знаешь, куда подошла? Прочь!
Лицо у Луши побледнело, но выражало непреодолимую решимость. Спокойно и внятно она ответила:
— Я жена его и никуда от него не отойду.
Еще крепче они с мужем схватились за руки и приготовились ко всему. Как ни кричали конвойные, как ни гарцевали перед ними их кони, Владыкины не двигались с места.
— Ладно, трогай вперед! Я ей там на месте покажу! — скомандовал начальник, и толпа медленно двинулась.
Петр не ожидал такого бесстрашия от жены. В обычной жизни она не отличалась особой решительностью или способностями. Наоборот, часто приходилось ему увещевать ее, иногда обличать, порою молча терпеть. Теперь же, в час таких испытаний, когда душу раздирала скорбь и нужно было хоть единственное слово утешения, он встретил в лице жены непреклонного и стойкого соратника.
Прерывистыми, но предельно насыщенными словами утешения она ободряла мужа, идя с ним рядом. Луша даже сама удивлялась, ведь никому таких слов она никогда еще не говорила, и собственная душа ее согревалась от них. Оба они вдруг ясно поняли смысл евангельского выражения: «Я вижу небеса отверстыми». Вот почему так спокойно умирали Стефан, первохристиане на аренах цирков и все мученики Христовы: над ними были отверсты небеса. Но для кого они открываются? Многим христианам это остается загадкой.
Лучи уходящего за город солнца ярко осветили толпу арестантов, отражаясь в клинках конного конвоя. Впереди всех шли Владыкины. Оба смотрели вперед, лица их были спокойны. Петр шел с непокрытой головой, с узелком под мышкой. Луша с мешком за спиной и малышом на руках ровно шагала в ногу с мужем. Петр взглянул на нее. Слегка согбенная под двойной тяжестью, она ни звуком не пожаловалась, а только, тяжело дыша, изредка облизывала высохшие губы. Только тут Петр встрепенулся: что же он ей не поможет, ведь жене так тяжело. Взглянув на конвойного, он подумал: а можно ли? И тут же ясно в душе получил ответ: что отвоевано, то твое! Уверенно взял он ребенка из ее рук. Конвоир заметил это, но не решился возразить. Видимо, и он так заключил: что отвоевано, то твое!
Луша хотела было передать мужу о своем материальном затруднении, о делах церкви, но, взглянув на него, решила: зачем? И что это ему даст, кроме еще большей тяжести, а помочь он ничем не может; и великодушно умолчала.
Остаток пути дошли почти молча, а когда колонна свернула в сторону вокзала, Луша, бережно взяв сынишку из рук мужа, повернула ему спину с мешком. Петр быстро снял лямки с плеч жены и на ходу перебросил мешок себе.
Арестантский вагон был уже приготовлен. Подойдя к нему, колонна остановилась. Начальник обратился к Владыкину примирительным тоном:
— Ну и жена у тебя, с ней на севере не пропадешь! А потом скомандовал Луше:
— Все-таки настояла на своем, давай быстро в сторону, теперь не до тебя.
Луша обнялась с Петром и медленно, роняя слезы, отошла. Через несколько минут арестантов стали заводить в вагон, и Петр на ходу крикнул Луше:
— Хватит, иди домой, а то темнеет. Поедем, наверное, завтра.
Куда и в какое время их увезут, узнать было невозможно. Луша, пристально осмотрев вагон, заторопилась домой: ведь там семья тоже ждет ее. Ноги еле передвигались, и ребенок чуть не вываливался из рук. Домой она пришла измученная, совершенно обессилевшая. Положив дитя в люльку, Луша упала на постель и тихо зарыдала. Павлик и гости хотели было утешить ее, но старший из них тихо прошептал:
— Пусть поплачет, не будем мешать.
Когда приступ горя немного отошел, Луша села и, вытирая слезы, тихо проговорила:
— Вот и все, проводила до станции, до самого вагона.
Потом она решила посмотреть свои плечи, что-то уж сильно они горели. Из багровых полос сочилась кровь и прилипала к одежде, засыхая колючей коркой.
— Мамань, что это у тебя, — крикнул Павлик и подумал: «Не саблей ли рубанули?»
— Так вот, сынок, житейское бремя режет до кости, а не сбросишь, пока время не придет. Такая, видно, теперь наша судьба, — грустно улыбаясь, ответила Луша.
Успокоившись, все сели за стол, и Луша рассказала все по порядку. Когда же кончила, тогда только спохватилась, что с утра крошки не брала в рот, да и семья-то, наверное, не накормленная. На кухне, на столе, стояла миска недоеденной капусты и коврига деревенского хлеба.
— Ты, сестра, о нас, наверное, беспокоишься насчет еды? Мы ели! Ты сама-то, видно, кроме слезы соленой ничего не проглотила с утра.