В рекламной листовке писатель назвал роман “путаницей”, в конце концов он даст ему название “опись”. Действительно, интрига романа очень усложнена, представляя собой целый клубок. Восемь друзей — четыре супружеские пары — договорились вместе позавтракать в ресторане Булонского леса. Действие происходит до этой встречи, между 11 ч. 51 м. и 14 ч. 11 м. В течение этого времени все персонажи встречаются по отдельности, беседуют с глазу на глаз, и оказывается, что в этом маленьком кругу друзей все мужья изменили женам, а все жены — мужьям. Кроме обычных есть и гомосексуальные измены. Ситуация осложняется тем, что сомнения и неясные намеки одних возбуждают напрасную ревность других. В конце романа, когда все наконец встречаются, друзья чуть ли не устраивают дуэли, но оказывается, что они даже этого не могут исполнить, так как все кругом “виноваты”. После небольшого разговора все молчат. Какой будет теперь их жизнь?
В романе Парижачьи опять возникает решающий для Ильязда вопрос о значении слов и о соотношении между означающим и означаемым. Не случайно Ильязд написал на первой странице черновика: “Смыслячества. Всякое слово может иметь какой угодно смысл, если им умственно пользоваться”. Даже самое заглавие романа ставит задачу: Парижачьи — что это за слово? Кажется, форма притяжательного прилагательного, от какого-то существительного “Парижак”? Но к чему тогда относится эта форма? В романе Парижачьи заумь лежит на каждом уровне книги, но полисемия, многозначность, двусмысленность входят в самую интригу, лежат на уровне темы, проявляются в игре бредовых интерпретаций, в паранойе, выраженной персонажами, в сомнительных манерах, в двусмысленных словах. Отсутствию устойчивого смысла слова, характеризующему заумь, соответствует отсутствие ясного смысла действия. Эта неясность, туманность, обременяющая существование персонажей, заражает и читателя, еле разбирающегося во внешнем беспорядке интриги.
Парижачьи является в какой-то мере “театральным романом”. В отличие от следующего прозаического опыта Ильязда романа Восхищение, диалоги составляют большую часть книги и играют решающую роль для создания самой интриги. Именно в диалогах выражаются связи между персонажами, создается псевдодействительность их мира. Таким образом, этот мир совсем не прочный, не однозначный, а лишь относительный, зависимый от отношений персонажей между собой. Мир существует не как материальность, а наподобие электрического тока, как произведение полярности персонажей. Притом герои говорят предпочтительно косвенными намеками, неясными притчами, слова не имеют канонического смысла. Сами герои не имеют личного имени. Их имена определены по их профессии, по их виду, по взгляду других на их положение... Женщин зовут швеей, умницей, купчихой, лебядью (sic), а мужчин — лицедеем, разстригой, щеголем, кожухом. Отсутствие собственных имен, как и предложенное Ильяздом правописание, при котором фразы не начинаются с прописных букв, так же как и своеобразная пунктуация, должны были еще усиливать ощущение неясности, туманности. Часто повторяются в романе фразы, которые явно говорят о незначительности персонажей. Они встречаются в особенности при представлении персонажей — и в первую очередь мужских — рассказчиком. Например, о лицедее: “Женат он был не имеет значения с каких пор на женщине которой он во всем уступал...” (гл. “11.53”), или о кожухе: “Был он женат, да. Но это не имело ни какого значения ни для него ни для его жены” (гл. “12.07”). “Бубны, черви, пики, трефы, а не мужчины”, — говорит про них швея (гл. “12.17”). И немножко дальше кожух добавляет: “Каждый из нас безвольный мешок с костями, который заслуживает быть только уничтоженным” (гл. “13.03”).
Проблематика означаемого и означающего находится и внутри фабулы. Главная тема романа, пожалуй, бредовая интерпретация, ошибочное восприятие отношений, действий и слов. К словам, кстати, персонажи часто испытывают недоверие. “Слова, они ведь ничего не значат”, — замечает купчиха (гл. “12.13”). Для умницы, наоборот, слова располагают порождающей, чуть ли не онтологической силой слова: “Ошеломленная тем, что слова рождают события даже и без опыления, хотя их и можно признать за цветы, если руководиться изречением о цветах красноречия, умница решает поменьше пользоваться опасным материалом, доселе помогавшим связывать формулы. Почему они боятся говорить, хотя лебядь приревновав могла донести купчихе и сама” (гл. “12.13”). Или же слова слишком многозначны: “И когда она /швея — Р. Г./ говорила за тем, что она говорила проступал коричневый грунт других смыслов и никогда нельзя было понять, что она говорит и о чем она говорит и выходило, что ее тон положительный становится вопросительным, а вопросительный отрицательным и наоборот в пустяки и так себе. А когда она писала, то писала, чтобы оставались белые промежутки между строк. Так и в работе ее было не то, что все видели и все знали, что это не то что они видят, что есть другое, чего они не видят и что рассыпется от одного их взгляда как только они это увидят” (гл. “11.51”). Эти две манеры относиться к словам, разделение человечества на две группы — людей, которые ясно видят смысл, скрытый за внешностью, и людей, которые его не воспринимают, встречаются в какой-то мере и в круге персонажей “описи”. Таким образом, среди женщин, к первой группе относятся швея и умница, ко второй — купчиха и лебядь. В Парижачьи герои часто плачут, но лишь герои первой группы, как швея и умница, признают, что они любят плакать — то есть любят неязыковый (если не “заумный”) способ общения.