Что можно сказать о так называемом «мастерстве» Кузмина (или, как принято говорить, о «Кузмине-художнике»)? Может быть, лучше спросить: в чем прелесть Кузмина – и сразу оттолкнуть от себя всех серьезных (уж не будем пользоваться кавычками) исследователей литературы, которые в самом слове «прелесть» заподозрят преступный «импрессионизм» или (того хуже) «антисемиотизм»: ведь нынче пишущий о литературе должен быть, как этого хотел сиамский король в фильме, непременно научным.
Среди иных качеств, мы ожидаем от прозаика наблюдательности, слуховой (Достоевский) и зрительной (Толстой). Многие согласятся, что в первом у Кузмина мало соперников. Его диалоги, с их микроскопическими смысловыми поворотами и тончайшими оттенками разговорности, писаны как будто для современного кино. Хороший пример – разговор в Крыльях (недалеко от начала), где дядя Костя просит у Вани Смурова денег взаймы. Любой другой писатель нажал бы, огрубил бы, а то и удлинил бы.
В искусстве зрительного воспроизведения, может быть, удобно сравнить Кузмина с Набоковым. У Набокова читателю может запомниться на всю жизнь какая-нибудь перекладина в стуле (деталь условная, у Набокова ее, может быть, и нет), но она статична, отдельна от мира и как бы мертва. У Кузмина какую-нибудь дверную ручку (деталь условная, у Кузмина ее, может быть, и нет) ты сам тысячу раз нажимал; она по-прустовски вызывает у ленинградца-петербуржца целую вереницу ассоциаций. А иногда это даже не предмет, не деталь-атмосфера создается Бог знает из чего.
На слух, на вкус, на взгляд (приносим извинения всем подсчитывающим и копающимся) проза Кузмина, если сравнивать (а сравнивать ее надо только с лучшими образцами), не выточенная, как у Бунина, не вышитая, как у Ремизова, а какая-то прозрачно-невесомая (сознаюсь, очень плохое определение, но пока не нахожу лучшего). Во всяком случае, она живет и движется, чего нельзя сказать о том же Набокове, проза которого (эта помесь шахматной задачи с загадочной картинкой) не несет тебя с собой. Впрочем, у Кузмина есть и сходство с Набоковым – нерусская внутренняя несерьезность, чего не скажешь ни о Бунине, ни, как ни странно, о бунинском антиподе Ремизове, несмотря на все его лукавство и даже чертовщинку.
Не знаю, нужно ли резюмировать (и при этом опять повторять слово «легкость»), но одно к концу сказать нужно: Кузмина как-то просмотрели. В лучших вещах, особенно в некоторых рассказах 1915–1916 гг.[11], он достигает уровня лучшей прозы своего века, и, думается, это когда-нибудь будет признано большинством.
Первая книга рассказов
Приключения Эме Лебефа
Дорогому Сомову
1906
Часть первая
Принимая слабительное по середам, m-me де Томбель в эти дни выходила только вечером, почему я весьма удивился, когда, проходя в два часа после обеда мимо ее дома, я увидел ее не только гуляющей по саду, но уже и в туалете. Она не ответила на мое почтительное приветствие, что я объяснил себе ее разговором с садовником, в сопровождении которого она ходила взад и вперед по прямой дорожке, наклоняясь то к тому, то к другому кусту осенних роз. Но по удивленным взглядам старого Сульпиция и по взволнованно-красному лицу дамы было видно, что и объяснения садовника принимались рассеянно и небрежно. Хотя я был послан с куском кружев к младшим Ларжильякам, небывалость происходившего перед моими глазами заставила меня, повысив голос, повторить свое приветствие. На мое громкое: «Добрый день, дорогая госпожа де Томбель!» – окликнутая обернула свое полное, в седых буклях, теперь раскрасневшееся лицо и, будто впервые меня заметив, ответила: «Ах, это вы, Эме? Здравствуйте, здравствуйте», – и, видя, что я не прохожу, добавила: «Что это у вас в руках, образчики?» – «Нет, сударыня, это младшие Ларжильяки купили для мадемуазель Клементины и просили прислать». Она поинтересовалась видеть покупку и несколько мечтательно проговорила: «Вероятно, скоро ряды ваших покупательниц пополнятся моей родственницей, приезжающей ко мне».
– Очень рады, милости просим, – сказал я, кланяясь, – а издалека вы изволите ожидать барышню?
11
Хочется рекомендовать для первого знакомства «Машин рай» из