– Что же тут поправлять?
Чибо смотрела неподвижно, прямо в упор на Блонскую, будто не видя ее, слепая.
– Может быть, вас удержит, если я выйду за вас замуж? Что я люблю вас, вы знаете.
– Нет, нет, я ничего не хочу! – отрывисто и грубо, будто боясь уступить, отвечал тот.
– Неужели ничто не может тут помочь? неужели это – бесповоротно?
– Может быть. Многое случается слишком поздно.
– Сережа, опомнитесь! Вернемся, ведь вы погибнете, не только как художник, но и вообще!
– Что тут говорить? Поздно поправлять, и потом я так хочу! – вдруг почти крикнул художник.
Чибо перевела глаза на него.
– Нет, вы так не хотите, – говорила Блонская.
– Что же, я сам не знаю, чего я хочу?
– Не знаете. И какой вы мальчик, Сережа!
Чибо поднялась вслед за носильщиком, понесшим чемодан, и неслышно обратилась к своему спутнику; тот встал, надевая пальто, не отвечая Блонской.
– Итак, Сережа, Сережа, вы все-таки уезжаете?
M-me Монье, шумно щебеча, прощалась со своими друзьями и уже кивала рыжей головой из-за букета роз gloire de Dijon из купе. Возвращаясь, они видели, как Блонская быстро шла пешком, вся в сером, опираясь на зонтик.
– Мы будто были на похоронах, – заметил Ваня.
– Есть люди, которые ежеминутно будто на своих собственных, – ответил, не глядя на Ваню, Штруп.
– Когда художник погибает, это бывает очень тяжело.
– Есть люди – художники жизни; их гибель не менее тяжела.
– И есть вещи, которые бывает иногда слишком поздно делать, – добавил Ваня.
– Да, есть вещи, которые бывает иногда слишком поздно делать, – повторил Штруп.
Они вошли в низенькую каморку, освещаемую только открытою дверью, где сидел, наклонившись над ботинкой, старый сапожник с круглыми, как на картинках Доу, очками. Было прохладно после уличного солнца, пахло кожей и жасмином, несколько веток которого стояло в бутылке совсем под потолком на верхней полке шкафа с сапогами; подмастерье смотрел на каноника, сидевшего, расставя ноги, и отиравшего пот красным фуляром, и старый Джузеппе говорил певуче и добродушно:
– Я – что? Я – бедный ремесленник, господа, но есть артисты, артисты! О, это не так просто – сшить сапог по правилам искусства; нужно знать, изучить ногу, на которую шьешь, нужно знать, где кость шире, где уже, где мозоли, где подъем выше, чем следует. Ведь нет ни одной нога у человека как у другого, и нужно быть неучем, чтобы думать, что вот сапог, и сапог, и для всех ног он подходит, а есть, ах, какие ноги, синьоры! И все они должны ходить. Господь Бог создал обязательным для ноги только иметь пять пальцев да пятку, а все другое одинаково справедливо, понимаете? Да если у кого и шесть и четыре пальца, так Господь Бог наделил же его такими ногами, и ходить ему нужно, как и другим, и вот это сапожный мастер и должен знать и сделать возможным.
Каноник громко глотал кьянти из большого стакана и сгонял мух, все садившихся ему на лоб, покрытый каплями пота, своей широкополой черной шляпой; подмастерье продолжал на него смотреть, и речь Джузеппе равномерно и певуче звучала, нагоняя сон. Когда они проходили соборную площадь, чтобы пройти в ресторан Джотто, посещаемый духовенством, они встретили старого графа Гидетти, нарумяненного, в парике, шедшего почти опираясь на двух молоденьких девушек скромного, почти степенного вида. Ваня вспомнил рассказы про этого полуразвалившегося старика, про его так называемых «Племянниц», про возбуждения, которых требовали притупленные чувства этого старого развратника с мертвенным накрашенным лицом и блиставшими умом и остроумием живыми глазами; он вспомнил его разговоры, где из шамкающего рта вылетали парадоксы, остроты и рассказы, все более и более теряющиеся в наше время, и ему слышался голос Джузеппе, говоривший: «Да если у кого и шесть и четыре пальца, так Господь Бог же наделил его такими ногами, и ходить ему нужно, как и другим».
– Камни, стены краснели, когда велся процесс графа, – говорил Мори, проходя налево в комнату, наполненную черными фигурами духовных и немногими посетителями из мирян, желавшим по пятницам есть постное. Пожилая англичанка с безбородым юношей говорила с сильным акцентом по-французски:
– Мы, обращенные, мы больше любим, более сознательно понимаем всю красоту и прелесть католицизма, его обрядов, его догматов, его дисциплины.
– Бедная женщина, – пояснил каноник, кладя шляпу на деревянный диван рядом с собой, – богатой, хорошей семьи – и вот ходит по урокам, нуждается, так как узнала истинную веру и все от нее отшатнулись.
– Risotto! три порции!
– Нас было больше 300 человек, когда мы шли из Понтасьевэ, паломников к Аннунциате всегда достаточно.