Писатель был согласен с марксистами в главном: жизнь требует революционного взрыва, и произведет этот взрыв пролетарий. Но он считал, что революционеры ленинцы, пожалуй, чересчур идеализируют человека, он опасался, что это-то их и погубит. Вересаев радуется, замечая, сколько в людях самопожертвования, героизма, человеколюбия; он убежден: эти лучшие качества будут развиваться, но просит не забывать и другого: «человек–…потомок дикого, хищного зверья»; животные начала в нем давали и будут давать себя знать постоянно («Записи для себя»).
Врач В. Вересаев никогда не забывал напомнить читателю, что естественно-биологические начала в людях сильны. Робел перед ними Чеканов, пасовал Токарев; они подчеркивались и в Сергее из «На повороте» и в героях «Двух концов». О силе биологического, «природного» в человеке шла речь и в одном из «японских рассказов» – «Ломайло» – и в записках «На японской войне». Сила биологического инстинкта в человеке, по мнению В. Вересаева, подчас побеждает все, даже инстинкт классовый.
Противоречивость и непрочность позиции писателя не раз приводили к тому, что в его произведениях наиболее значительная тема дня – тема революции – вдруг неожиданно вытеснялась интересом к вопросам второстепенным. Оценивая ту же повесть, «На повороте», В. И. Ленин писал М. А. Ульяновой: «Видаю иногда русские журналы – далеко не все и далеко не правильно. Как у вас довольны новой вересаевской повестью в „Мире Божьем“? Я поначалу ждал большего, а продолжением не совсем доволен» И на самом деле, бодрый, радостный тон первых глав «На повороте», в которых в основном раскрывался облик Тани и рассказывалось о Балуеве, сменялся мрачными описаниями деградации Токарева, Варвары Васильевны, Сергея.
В колебаниях В. Вересаева не было беспринципности или желания пойти с теми, за кем сегодня сила. Были святая верность своему идеалу и смутные представления о средствах, что помогут достичь воплощения идеалов в жизнь. Отсюда и колебания.
Характерно: и после повести «К жизни» В. Вересаев не сомневается, что продолжает ту же борьбу, которой отдал годы, просто ведет ее более верным способом. Он не капитулировал, как Л. Андреев или А. Куприн, он трагически заблуждался, – совершенно искренне считал, что и теперь «ни от чего в прошлом» не отказывается, лишь стремится «быть значительно менее односторонним». Он по-прежнему восхищается стойкостью и моральной красотой рабочего дяди Белого и доктора Розанова («К жизни»), но на их революционную работу надежд больше не возлагает. Они и не заняли подобающего места в повести, остались очерченными бегло и схематично. Да и в целом писатель, несомненно, рассматривал «К жизни» как логическое продолжение той летописи надежд и разочарований русской интеллигенции, которую он начал еще в середине 90-х годов прошлого века. И в самом деле, настроения ренегатствующей интеллигенции были переданы в повести исторически точно.
Повесть «К жизни» встретили в штыки как круги революционные, так и откровенно реакционная пресса. Писатель тяжело воспринял это всеобщее осуждение, он счел себя непонятым. «Я увидел, что у меня ничего не вышло, – писал он позднее в „Записях для себя“, – и тогда все свои искания и нахождения изложил в другой форме – в форме критического исследования», «Живая жизнь» (1909–1914) – работа, богатая тонкими и своеобразными мыслями о Достоевском, Л. Толстом и Ницше, – по своей общей проблематике мало чем отличалась от основной идейной направленности повести «К жизни».
Современники обрушились на повесть, но не потому, что они ее не поняли, корень дела был в другом. В. Вересаев пытался встать над схваткой, утвердить некий внесоциальный путь к счастью. И нечего удивляться, что книга вызвала недовольство обоих борющихся лагерей. Своим оптимизмом, своей верой в созидательные возможности человечества В. Вересаев противостоял реакционерам, оплевывавшим революцию и человека. Но в то же время он пытался увести читателя в сторону от социальной борьбы; он, так и не успев прочно утвердиться на горьковском пути в литературе, свернул с дороги. И его осудили те, кому было дорого дело народного освобождения.
И позже, вплоть до грозных дней 1917 года, писатель объективно занимает позицию двойственную.
Себя он, как и раньше, считает истым социал-демократом, марксистом. С радостью принимает писатель предложение стать одним из редакторов сборника, в котором предполагалось участие В И. Ленина и А. В Луначарского. Причем и в самом деле он был солидарен с ленинцами по целому ряду политических вопросов. Вместе с ними он провозглашает: «Конец войне! Никаких аннексий, никаких контрибуций. Полное самоопределение народов!» («Воспоминания»). И не только провозглашает лозунги, но и в своей практической деятельности всячески отстаивает их. Когда, например, С. Городецкий прислал ему как председателю правления и редактору «Книгоиздательства писателей в Москве» рассказ, В. Вересаев, не читая, отослал рукопись обратно. Дело в том что незадолго до этого С. Городецкий напечатал «чрезвычайно патриотическое стихотворение», «где восторженно воспевал императора Николая II, как вождя, ведущего» народ «против германцев за святое дело». «Какая бы ни была прекрасная вещь но мы не можем его именем пачкать наших сборников», – заявил В. Вересаев товарищам («Воспоминания»).