Бородулин потрепал по крутой шее лошадь, откашлялся, расправил усы и затянул:
Одинокими и чужими летят звуки во все стороны.
Бородулин смолк и прислушался. Песня замирала, путаясь в макушках леса. Он зычно крикнул и вновь насторожил слух. То ли эхо откликнулось, то ли голос позвал и захихикал. Иван Степаныч остановил лошадь. Тихо. Только в ушах гудит, а тоска все еще не бросает сердца.
«Надо бы Илюху взять… Черт… Дурак…»
Он стегнул коня и с версту ехал вскачь… Но лишь пошла лошадь шагом, беспокойство опять приступило, вновь что-то померещилось.
— Спотыкайся! — крикнул он лошади и, чтобы не чувствовать одиночества, то посвистывал, то вяло тянул-мурлыкал без слов песню.
Он поет, и тайга поет, уныло скулит-подвывает. Он оборвет, и тайга враз смолкнет, притаится, ждет.
— Ну, теперича… тово… — шепчет Бородулин.
Он знает, что тайга озорная, пакостливая: только поддайся, только запусти в душу страх, — крышка.
«Едет, едет…» — «Ну, еду». — «Ну и поезжай…» В овраге стон послышался. По спине Бородулина ползут мурашки.
— Господи! — передохнул он, — благозвонный колокол надо пожертвовать…
— Господи, — сказал кто-то сзади.
Иван Степаныч, надвинув на глаза шляпу, круто рванул узду и поскакал на голос, весь дрожа. Нет никого. В овраге пусто, по дну ключик бежит, по берегам в белом цвету калина.
— Больно боязлив. Баба худая… Дурак, черт… — обругал себя Бородулин.
Кто-то опять застонал, закликал. Бородулин отмахнулся. Раскачиваясь от дремы в седле, он клевал носом.
«Неможется… свалюсь…»
Надвигался вечер. Небо посерело, сумрак сгущался в глубине тайги, а из низин тянуло серым холодом. Утомленный конь, спотыкаясь, бежал усталой рысью.
— Бойся! — вяло крикнул Бородулин и очнулся. — Надо поворотить…
Ну, зачем ему в Кедровку? Он приказчика пошлет, он стряпку пошлет.
«Деньги найдешь — быть». Чайку с малиной… в баню бы, веником похлестаться… «Батюшка, пожалей, родимый, пожалей…»
«Анка… Аннушка…»
«Подлец ты, кровопивец…» — «Прочь, харя прочь!» — «Я тебя знаю, подлеца», — «Кого такое?» — пытается спросить Иван Степаныч. Огненные круги в глазах рассыпаются искрами, голова совсем отяжелела и гудит.
— Уходи, я тебя не звал, — шепчет Иван Степаныч, — я за упокой молюсь, за твою душу каждую службу молюсь…
«Молишься? — шипит бродяга, тот самый, что сдал Бородулину большой самородок золота. — Сожег в бане да молиться начал?.. Ах ты плут…»
Ивана Степаныча вдруг качнуло, едва в седле усидел. Он передернул плечами и часто закрестился, пугливо косясь на потемневшую стену тайги.
— Обещаюсь тебе, господи, благозвонный колокол купить, — озирается назад, не гонится ли кто. — Уж правильно… правильно жить буду… Спаси-помилуй!
А голова все тяжелеет, озноб вплотную охватил. Тянется к фляге и жадно пьет коньяк.
«Убил…» — «Кого убил?» — «Себя убил». — «Когда?» — «А помнишь… Завтра-то…»
«Завтра?..» — вздрагивает купец и слышит: пересмехаются тихим смехом обугленные, черные, как монахи в рясах, деревья таежной гари.
Мрачней и угрюмей становится тайга. Конь храпит, трясет головой, взмахивает хвостом, отбиваясь от комаров.
«Вот вытащи из болота, тогда дам рубль…» — «Ну и наплевать. И не вытащу…» — бредит во сне Бородулин, но чей-то голос все громче и уверенней:
— Эй, помоги, добрый человек, лошадь завязил!
«Ха-ха-ха… Лошадь? — усмехается купец. — На мне крест… Не больно-то возьмешь…»
— Помоги, батюшка…
И собачка залаяла.
— Пшел! — кричит, пробуждаясь, Бородулин и стегает коня.
— Стой, стой!.. Ради бога, помоги…
А собачка пуще.
Оглянулся: серое от болота катится.
— Кто таков, что нужно? — схватился Бородулиы за ружье и видит: мужик подошел с собачкой.
— Дядя Пров?!
— Я… По дочку мы с Лысанькой к тебе ехали, — сказал мужик, оглаживая собачонку, — да, вишь, лошадь в болото завязил… Еду я, еду да задумался чегой-то, глядь, а лошадь-то и свернула… Увидала воду… Вот и бьюсь сколь времени… Ради бога, помоги…
Слез купец с коня. Ноги — как чужие. Сам дрожит. Озноб всю силу съел.
— Чего-то неможется, — сказал он Прову. — Вчерась возле речки ночевал в тайге, — простыл, видно.