В этом произведении особенно отмеченными представляются постоянные для Введенского гносеологические мотивы, связанные прежде всего с «конечными вопросами» бытия, в первую очередь с Богом (что мы внаем о Боге… / …что знаем мы дети / о Боге и сне…). Невозможности теоретического (по названию ст-ния) познания Бога противопоставления «абсолютный факт» — эсхатологическое окончательное наступление Бога, которое здесь снова связывается со смертью через потопление См. примеч. к №№ 8 и 16). Может быть, поэтому в этом произведении так часто встречается излюбленный прием Введенского — дискредитация самой возможности рационалистической постановки вопроса через его форму (куда умрешь) или форму ответа (см. различные Ответы). Укажем попутно, что встречающиеся здесь бессмысленные последовательности, наподобие указанных в примеч. к предыдущему ст-нию, часто организуются в плане выражения, — так… маня манил / магнит малюток и могил… / …поклонился монументу… / …понесло / моря монеты и могилу / мычанье лебедя и силу…
— …шло число… — См. примеч. к № 3.
— …я вижу ночь идет обратно… — Стих вводит одну из ключевых тем поэзии Введенского, в которой архетипический мотив retour eternel соединяется с мотивами зеркальной отраженности, антимира, шире — verkehrte Well (см. примеч. к №№ 10, 22 и 28).
— …еду на верблюде… — Модификация мотива всадника — см… чтобы все понять и объяснить… (№ 10) и наши комментарии к №№ 9 и 10.
— …еду на верблюде… — Модификация мотива всадника — см. примеч. к №№ 5, 22, 31 и мн. др.
— ДУША иди сюда я… и т. д. (см. примеч. к № 5).
— «…Разговор Души с Собою можно понимать и как внутреннее раздвоение души, и как ужо наметившееся, но еще не совершившееся разделение трех функций сознания — обозначателя, обозначаемого и обозначающего, и как тоже только еще возможное разделение Я на Я и Я САМ. Я САМ — уже по Я, а объект мысли о себе самом. Противоположение Я — Я САМ есть и в других вещах Введенского (указывается характерное начало № 26. — М. М.)…» (Я. С. Друскин). Нечто подобное — в последующем монологе КУМИРОВ — мы есть мы… / вы есть вы… — завершающемся выяснением проблемы их собственного значения: …верно значим / лечь иль жечь? (здесь же, ниже); возможны параллели с научно-культурологическим мифотворчеством века («Я и Оно» Фрейда, «Я и Ты» Мартина Бубера). Заметим, кстати, что в слове КУМИР анаграмматически зашифровано, как это очевидно на Четырех описаний (№ 23); ср. также № 5 и примеч.), значение умирания.
— …шли из Луги в Петроград… — Еще одно упоминание, наряду с самим Петроградом, близлежащего города с его традиционным значением провинции, захолустья. Ср. у Ахматовой: «…Между помнить и вспомнить, други, / расстояние как от Луги / до страны атласных баут» (т. е. до Венеции)… («Поэма без героя»: Решка).
…вскричал воротясь / с того постороннего света… — Следует отметить, что здесь более ясно выражена наметившаяся уже ранее (ср. № 3 и примеч. к №№ 11 и 19) и развитая в поэме Кругом возможно Бог (№ 19) в ряде следующих произведений «двухступенчатая эсхатологическая ситуация»: которые мертвые / которые нет (ниже) равно потопляются с «окончательным наступлением» Бога. Такая иерархия, связанная с апокалиптическими мотивами, служила темой одного из утерянных сочинений Введенского (см. № 109),
— …я был там. Я буду / я тут и я там… — Т. е. здесь и на том постороннем свете? Ср. заключительный ВОПРОС: мы где?
— …речка течёт / два часа смерти… — По поводу соположения этих двух мотивов, см. примеч. к №№ 7, 8 и 23.
— …а Богу почёт… — Несомненно, сниженный бытовизмом вариант формулы Богу слава. — Ср. примеч. к № 12.
— …здесь окончательно / Бог наступил… — Ср. несколько выше, а также вступительные замечания Я. С. Друскина к № 19.
15. Битва*
Беловой автограф. Датируется 1930 г. по месту в перечне в записной книжек (№ 18) Хармса.
Очевидная описка в стихе 66: и едва открыв глазок.
«Действующие лица: Неизвестно кто, Человек, Малютка вина (последнее слово — не родительный падеж, а именительный), Ангел. Начинает и кончает это стихотворение Неизвестно кто… это действительно неизвестно кто, может, это тот же, кто дальше назвав Человеком, во сознающий свою внутреннюю раздвоенность, поэтому он и говорит о себе „мы“. И последняя строка может быть относится уже к читателю: В каждому на нас…» (Я. С. Друскин).
…я думаю темя / проносится час / с минутами теми / на яблоке мчась… — Слово темя очевидным образом замещает здесь контекстуально ожидаемое время. — Ср. примеч. к № 2 (с. 57).
— …летают болтают / большие орлы… — Ср. № 19 (С. 152) и примеч. к № 2 (с. 57).
— …воюю со свечкой… — См. примеч. к № 2, с. 47.
— …мы уносимся как боги / к окончательной звезде… — В связи с мотивом окончательности, см. примеч. к № 14.
— …не жилец… жрец… птенец… наконец…. — См. примеч к №№ 5, 7, 19 и 28.
— …дней тарелку озираю… — «Дней тарелка — дни жизни. В Кругом возможно Бог — тарелка добра и зла. — по-видимому, древо познания добра и зла. Не случайно, мне кажется, тарелка дней жизни и тарелка добра и зла: соединяются жизнь в грехопадение, а может и так: по Кьеркегору, время начинается с грехопадения, то есть с вкушения плодов древа познания добра и зла. Последнюю строку можно соединить со зловещей болью. Это пояснение я ни в коем случае не считаю объяснением „звезды бессмыслицы“, которая здесь есть, она останется необъясненной и непонятой. Это только совет: хочешь, думай так, а не хочешь, думай иначе или вообще не думай, что может быть самое правильное» (Я. С. Друскин). Сходное употребление мотива «тарелки» см. также в №№ 5, 13 и 19 (с. 137).
— …два бойца / два конца / посредине гвоздик… — «Если в этих строках подставить слово „кольца“, то получится известная загадка (ножницы). Подобные пародии и перифразы встречаются у Введенского и в некоторых других вещах, особенно много их в большой войне Минин и Пожарский (К; 2). Этот отрывок не так бессмысленен, как может показаться при первом чтении. Напомню начало Битвы: мы двое / воюем…, поэтому — два бойца; два конца — может быть, это рождение в смерть, о которой говорит выше Человек…» (Я. С. Друскин).
16. Значенье моря*
Машинопись с авторской правкой, Впервые опубликовано нами: [21].
Это и следующее ст-ния, как бы посвященные выяснению значения моря (ср. также начало в конец № 17 и примеч. к №№ 9 и 27) связывают обычные дли Введенского эсхатологические мотивы с архетипическим образом морской стихии, в мировой мифологии связывающейся с первоначальным хаосом, из которого всё происходит и к которому все возвращается. С мотивом утопленничества как варианта смерти мы уже встречались в конце нескольких произведений Введенского (№№ 8, 9, 17; см. примеч.); чрезвычайно интересно, однако, что в следующем стихотворении кончина постигает само море, покорное тем же числам, наполненное сотнями категорий, а здесь отождествляемое со временем. Мотивы, связанные со смертью и «подводной жизнью» утопленников, могут быть сопоставлены с четвертой частью «Бесплодной земли» Т. С. Элиота — «Death by Water» (1922). Ср. также «Вопросы к морю» Заболоцкого (1930).