Но супруга Комуса барахталась, беспрестанно испуская из-под платка легонькие «ги-ги-ги».
— Ах, отстаньте! — говорила она, закрываясь пуще и пуще в платок.
— Сделайте одолжение! — приставал Дмитрий.
— Никак нельзя.
— Отчего же нельзя?
— Оттого, что нельзя: они чужие…
— Скажите пожалуйста — «они чужие»!
И он вырвал у нее платок.
— Ах, какие бесстыдники! какие озорники! — возопила королева, в свою очередь овладевая платком и снова закрывая лицо.
— Это, изволите видеть, маленький образчик нашего милого кокетства, — сказал Брусин, обращаясь ко мне.
Мы сели обедать; она долго и за обедом не соглашалась открыть лицо; но вдруг, когда мы перестали даже и думать об ней, услышали легкое — «ах!». Это, изволите видеть, она решилась показать нам свое личико и сама испугалась своей смелости.
— «Ах!» — сказал Брусин, передразнивая ее, — это вам так стыдно?
— Да, конечно, стыдно.
— Кого же вам так стыдно?
— Да вот их.
— Скажите! то есть, что может быть наивнее и прелестнее!
— Чем же вы занимались? — спросил я.
— Ах, какие вы насмешники!
— Что ж тут смешного? — сказал Брусин.
— Известно что!
— Так вы смешным занимались, — сказал я, — хорошо!
— Да, мы преприятно провели время, — отвечал Брусин, — посидим-посидим да помолчим, а потом займемся этак наглядною и осязательною анатомией! Ты хочешь учиться анатомии?
— Благодарствую.
— Жаль, а преполезная наука; и как легко и понятно: разом весь курс пройти можно. Спроси ее.
— Вы всё смеетесь надо мной!
— Как это можно!
— Вы такие озорники!
— Вы где живете? — спросил я.
— У родителей.
— И часто вы этак прогуливаетесь?
— Как это возможно! у меня родители престрогие-строгие: цельный день всё меня бранят.
— Ну, и этак бывает? — спросил Брусин, делая рукою значительный жест сверху вниз.
— На то они родители — да вы всё надо мной смеетесь!
Брусин расхохотался.
— Прелесть ты моя! — сказал он, — золото ты мое! ведь выискал же я тебя себе на отраду!
— А знаешь, что мне вздумалось? — обратился он ко мне, — ты видишь Ольгу?
— Вижу, а что?
— Мне ужасно хочется подойти к окну и показать ей супругу Комуса.
— Зачем это?
— Да пусть хоть немножко побесится.
И мы все трое подошли к окну.
— Здравствуйте, — сказал Дмитрий.
— Здравствуйте, — отвечал знакомый голосок.
— Рекомендую, — продолжал он, указывая на девицу.
— Очень рада; что, это Николай-Иванычева?
— Нет-с, моя.
— А, ваша! дяденька! дяденька! Прохор Макарыч!
Послышались тяжелые шаги, и вслед за тем в окне появилась заспанная, неуклюжая фигура.
— Рекомендую, — сказала Ольга, указывая на фигуру.
Я наблюдал за лицом Дмитрия; хотя оно по наружности и казалось спокойно, но все-таки, хоть на мгновенье, хоть слегка, щеки его побледнели.
— Очень рад, — сказал он в свою очередь, — вы давно изволили возвратиться из вояжа?
Но дяденька не отвечал и только раскланивался. — Да отвечай же, дяденька, — сказала Ольга, — вы его извините, он у меня такой стыдливый, не привык с чужими.
Она провела рукой по его лицу, дернула за усы и хлопнула пальчиками по лбу.
— Ну, ступай, спи, дяденька, — сказала она.
Дяденька раскланялся и исчез.
— Каков у меня дяденька? — спросила Ольга.
— А какова у меня тетенька? — отвечал Дмитрий.
— Я вам совсем не тетенька, — вступилась супруга Комуса, — вот еще что выдумали!
Ольга улыбнулась, Дмитрий тоже улыбнулся; но Дмитрий не вытерпел и послал ей рукой поцелуй; она отвернулась.
— Не стоите вы, — сказала она, — эй, Амишка! Амишка!
Амишка вскочила на окно и замахала хвостом.
— Где ты, негодная, была? — выговаривала ей Ольга, — других, верно, лучше меня нашла, капризная собачонка! Отвечай, мерзкая!
Амишка залаяла.
— Оленька! — сказал умоляющим голосом Дмитрий. Я дернул его за полу сюртука.
— Так вот же, гадкая ты! злая ты! я не хочу любить тебя! — продолжала Ольга, — и если ты думаешь, что мне тебя жалко, так нет же, ошибаетесь, сударыня, очень ошибаетесь! не надо мне вас — у меня есть дяденька, вот что!
— Оленька! голубчик ты мой! — задыхающимся голосом говорил Дмитрий.
— Пошла прочь, мерзкая собачонка, пошла, пошла прочь! Прощайте, Дмитрий Андреич, желаю вам покойной ночи!
Окно ее захлопнулось; но Дмитрий стоял на месте как ошибенный; насилу я его мог успокоить.
— А! какова Ольга, — повторял он беспрестанно, — уж у ней и дяденька явился.
Так прошло еще несколько времени, но однажды, возвращаясь со службы, начал было я взбираться по лестнице — слышу голос Ольги. Она была не одна, а с Брусиным; оба входили по лестнице к нашей квартире.
— Только ты, пожалуйста, скажи ему, Оля, что сама пришла ко мне, — говорил Дмитрий.
— А будешь капризничать?
Мне послышался звонкий поцелуй.
— А глупая королева будет к тебе ходить?
— Не будет, Оленька, не будет, голубка моя.
Дернули за звонок.
— Никогда?
— Никогда, моя красоточка, никогда!
— Ну, то-то же,
— Так ты ему так и скажи, Оля, что сама пришла, а то он мне покою не даст.
Дверь отворилась, и они вошли. Я не верил ушам своим; мне и досадно и смешно было такое ребячество. Я подождал минут с пять и позвонил.
— Вот мы и помирились, — сказала Ольга, подавая мне руку.
— А мне что за дело, — отвечал я сухо и прошел к себе, не дотрогиваясь до ее руки.
— Как вам угодно.
После обеда она, однако ж, пришла ко мне. Дмитрий заранее ушел со двора.
— За что ж ты на меня сердишься? — спросила она.
— Я сержусь! нимало; какое мне дело!
— Да то-то и есть, что мы не хотим, чтоб тебе не было до нас дела.
Она села ко мне на колена и обхватила рукой мою шею. Прошу покорно возражать что-нибудь в подобном плену.
— Ну, говори же, за что ты надул губы?
— А зачем вы обманываете меня?
— Как обманываем?
— А что ты говорила на лестнице? ведь я все слышал.
— Так только-то? ну, целуй же меня.
Я повиновался.
— Вот сюда!
И она подставила свою шейку; я опять повиновался.
— Куда же девался Дмитрий? — спросил я.
— Да он боится тебя! ушел гулять, покуда я буду тебя соблазнять. Ну, а я бесстрашная, никого не боюсь! Правда? я бесстрашная?
— Только смотри, бесстрашная, чтоб не было у вас по-прежнему.
И снова началась у них возня и стукотня, как в первое время их любви. Однако ж он занимался по-прежнему, и Ольга не целые дни проводила у нас. В окнах ее нередко появлялась толстая фигура стыдливого дядюшки, но Брусин, по-видимому, стал смотреть на это обстоятельство как на неизбежное зло.
Вдруг Ольга приходит к нам и объявляет, что у нее будет бал!! Брусина немного покоробило от этого известия, однако ж ничего. Целую неделю потом она прожужжала нам уши, рассказывая, какие будут у нее музыканты, какие девицы, что будет стоить вход. Иногда она подолгу задумывалась.
— О чем ты думаешь, Оля? — спрашивал я ее.
— Да я все думаю, не лучше ли бал с ужином? А?
— Да, бал с ужином хорошо.
— Можно будет по целковому за вход прибавить.
— Стоит ли об таких пустяках говорить! — вступался обыкновенно Дмитрий.
— Тебе всё о пустяках! что ж, по-твоему, не пустяки! сейчас видно, что не любишь меня.
Наконец он настал, этот давно ожиданный день бала. В ее маленькой зале о трех окнах собралась довольно большая куча народу, и танцы уж начались, когда я вошел с Брусиным. Девицы в белых, черных и разноцветных платьях, кавалеры, в сюртуках и даже бархатных архалуках, выделывали ногами и плечами такие удивительные штуки, каких нам и во сне не удавалось видеть. Мы стали в углу, вместе с двумя-тремя молодыми людьми, и смотрели. Танцевали, собственно, кадриль, но тут я не узнал его; я не мог себе вообразить, чтоб этот созерцательный, целомудренный танец мог сделаться до такой степени буйным и двусмысленным. Все лица танцующих дышали особенным, безотчетным весельем; беспрерывно слышалось то притоптыванье каблука, то хлопанье руки об колено, то прищелкиванье пальцев… и при этом корпус гнулся, гнулся… ну, точно старая ветошка.