– Что же – разговором, значит, меня удостоить не желаете? – спросил становой. Лицо его постепенно наливалось кровью, и он, как хищная птица, тяжело дыша, поводил вокруг жесткими, круглыми глазами. – Эй, вы! – крикнул он вдруг каким-то высоким, злорадным голосом. – Вы чего притворяетесь? Вы не знаете, что от вас требуется? Вы не виноваты? Может, думаете, – судить вас будут? Нет! Нет вам суда! Я вам суд и расправа!!! Подать сюда все: графский хлеб, лес и имущество! Выдать зачинщиков! Вы все зачинщики! На колени! – заревел он, потрясая кулаками.
В ответ – ни слова. Крестьяне смотрели прямо перед собой, и в лицах их, загорелых и печальных, была написана решимость. Они стояли, переминаясь с ноги на ногу.
– Слушайте: вам же будет хуже!.. – мягким и грустным тоном сказал чиновник. – Правительство не может допустить беспорядков. Советую вам исполнить наши требования.
– На колени, скоты! – снова закричал становой.
Ни звука, ни движения…
– Валентин Георгиевич! – обратился становой к офицеру, указывая на толпу. – Видите?
– Братцы! – крикнул он солдатам. – Вы видите, как закоренели мятежники! Слушай! Ружья на ру-у-ку! Прямо – шагом марш!
Рота двинулась, и через несколько мгновений острия штыков касались уже передних рядов толпы крестьян. Страшный крик и плач поднялся среди детей и женщин. Бледные растерянные лица солдат встретились почти в упор с бледными, но решительными лицами крестьян. Но тут солдаты в нерешительности остановились.
– Бей прикладами их! – закричал офицер, подбегая к роте.
Винтовки постепенно стали опускаться прикладами вниз, но никто еще не решался ударить.
– Бей ты – ну! – И офицер ударил саблей плашмя молоденького солдата, растерянно сжимавшего в руках винтовку. Солдатик встрепенулся и судорожно ударил прикладом впереди себя. Удар попал в грудь какому-то старику. Тот покачнулся и сел на землю; у него захватило дыхание.
В душе Василия внезапно вспыхнуло злобное чувство и желание мести этим загадочным мужикам, которых он не понимает и поэтому ненавидит. Сильно подавшись назад, он ударил наотмашь прикладом, а затем штыком двух передних. Мужики как-то болезненно охнули и подались в толпу.
– Братцы, родимые, бью-у ут! – раздался не то крик, не то вой среди баб.
– Ура! – почему-то крикнул Василий, врываясь в толпу.
– Бей! – еще раз скомандовал офицер.
И началось побоище. Били зверски, били до изнеможения, до боли в суставах. Ад стоял на улице. Солдаты и избиваемые мужики смешались в одно… Били по голове, по животу, топтали ногами, наступали на лицо.
Зверь проснулся в человеке и запросил крови.
Крестьяне даже не оборонялись, только руки, инстинктивно протянутые вперед, говорили об ужасе, царящем в душе этих людей. Тяжело дыша, мокрые от пота, ослепленные свалкой, солдаты наносили удары направо и налево…
Многие женщины бились в истерике, другие рвались к избиваемым, но стражники, расставленные цепью в двух местах поперек улицы, не допускали их…
– На колени! – кричал становой.
– Отойди, довольно! – скомандовал офицер.
И люди, с автоматической покорностью бившие других, автоматически остановились.
Мужики стояли на коленях.
– Стройся! Равняйсь!
Опять выстроилась рота во всем грозном ужасе слепого, бессмысленного насилия. Василии, разгоряченный и возбужденный, чувствовал прилив решимости и отваги. Сейчас он готов был резать, стрелять, колоть, брать крепости…
– Слушайте же вы. сволочь! – обратился становой к крестьянской толпе. – Вы видите, что мы с вами делаем! Хуже будет! Все спалим, запорем до смерти! Баб ваших на ночь солдатам отдадим! Покоряйся! Кто зачинщики?
– Ваше высокоблагородие! – заговорил дрожащим голосом седой, сильно избитый старик. Кровь струилась по его лицу из рассеченной губы, и он ежеминутно утирал ее рукавом армяка. – Ваше высокоблагородие! Не бунтовщики мы! Нет у нас зачинщиков, от нужды ведь великой! Терпенья нашего нет…
– Что? Рассуждать? – взвизгнул чиновник. – Да нам нет дела до вашей нужды! Хоть все подохните! Подавай все награбленное! Иначе разговор будет короток!
– Вот что: даю вам три минуты на размышление, – сказал становой. – Потом будем стрелять…
Наступила тягостная, жуткая тишина. Крестьяне продолжали стоять на коленях, и унизительное положение придавало какое-то величие этим упорным труженикам. Печать правоты лежала на них, и сознание этой правоты, правоты дела, за которое они терпели, можно было ясно прочитать в их лицах.