— Это что еще за специальность такая?
— Не очень почтенная, — отвечал писарь, — да только старик больше не занимается этим «ремеслом». Разбогател, уважаемым человеком стал, вот даже в старосты церковные его выбрали.
— Ну и как же он «выправлял» лошадей? — поинтересовался капитан-исправник, пока Терешкеи отправился к костру за угольком для своей трубки.
— Честь лошадиную, так сказать, выправлял. Ездил по всем конским базарам.
— Вроде барышника был, что ли?
— Не купил он за весь свой век ни одного коня, — принялся рассказывать сельский староста. — А вот как ярмарка кончится, откроет он где-либо неподалеку от рыночной торговки горячей пищей свою канцелярию, да и скупает паспорта лошадей, на которых не нашлось покупателя. Народ, бывало, валом валит к нему. Ведь кому нужен после ярмарки конский паспорт? А Микулик по четыре, а то и по пяти крейцеров за штуку платил.
— Чудак! Ему-то они на что сдались?
— В округе полным-полно конокрадов, ваше высокоблагородие! И добывают они таких стригунков — один краше другого. Вот на этом все предприятие господина Микулика и было основано. Ведь коня без паспорта честный человек покупать не станет. А если кто и рискнет, то даст за него вору гроши какие-нибудь. Если же у коня бумаги надежные, то честь его конская выправлена, и конокрад раз в шесть больше на нем наживется.
— Ах, вот оно что! Теперь я начинаю понимать! — воскликнул Шотони, удивленно раскрыв глаза.
— Воры шли к Микулику, а тот смотрел лошадь и выискивал в своем большом обитом железом сундуке подходящий по масти — для Гнедка или Серка — паспорт. Из тысячи-то на любого коня можно подходящий подобрать. Конокрад платил за бумагу пять форинтов, и ворованная лошадь тотчас же становилась честным приобретением. А если паспорт и особым приметам коня соответствовал, то Микулик за него десять, а то и все двадцать форинтов мог заломить. Ну, в конце концов кто-то все же на него донес в полицию. Это как раз во времена провизориума * было.
— Разумеется, Микулик угодил в тюрьму?
— Куда там! Выкрутился…
— Как? И его не наказали по всей строгости закона?
— В то время закон и сам-то на ворованном коне ездил!
— Ну и ну, просто интересно! — удивился Шотони. — А что же сталось с его коллекцией паспортов?
— Суд арест на них наложил. Зато сам Микулик с той поры исправился. По крайней мере, сейчас про него ничего плохого не слыхать.
Пока Шотони обогащал подобным образом свой административный опыт, старый следователь приковылял обратно от костра.
— Ну как, ваше благородие? Не правда ли, краса девица? А?
— Хороша, чертовка! — отвечал Терешкеи, прищелкнув языком. — Эх, будь я помоложе!..
— Сколько же тебе лет, старина? — начал допытываться капитан-исправник.
— Упорно держусь на сорока.
— Ну, это еще какой возраст! — заметил писарь, подозрительно разглядывая старика.
— Так ведь я уже шестнадцать лет на том держусь. Нет, мое времечко прошло. Страсти теперь уже больше не властны надо мной. Увы! к костру я только потому пошел, чтобы о деле поговорить с девицей.
— О деле? — засмеялись вокруг. — Хорошая ширмочка — это ваше «дело»!
— Кроме шуток. Только не удалось мне с ней побеседовать. Очень уж там много длинноухих поварят!
— О чем же ты хотел с нею поговорить? — полюбопытствовал капитан-исправник.
— Хотел спросить у нее: умеет ли она вязать?
Услышав такой ответ, окружающие заулыбались: так уж положено, коли начальство изволит шутить.
— Знакомство завязать она, конечно, сумеет, если тебе этого хочется, — заметил Шотони.
— Нет, мне в самом деле нужна мастерица, хорошо владеющая спицами.
— Аполка умеет вязать, — поддакнул писарь, все еще не уверенный, не шутит ли исправник.
— Кликните-ка ее сюда на минутку.
Звать повариху отправился сам писарь, потому что она девушка робкая, сама к важным господам подойти побоится, ее долго подбадривать надо.
— Такая уж она овечка невинная? — насмешливо заметил Шотони.
Повариха пришла тотчас; движения у нее были и вправду робкие, но потупленные черные глаза горели демоническим огнем. На ходу она сняла свой белый вышитый передничек и небрежно перекинула его через округлую руку, будто иная важная барыня столу.
Юбку она носила длинную, не как все прочие крестьянские девушки — по колено; волосы ее не были собраны, как положено, в косу, спускавшуюся на спину, а красивым венком, как у девиц мещанского сословия, обрамляли голову. Выступала она горделиво, будто пава, покачивая стройным тонким станом.
— Прямо тебе — серна горная! — перешептывались все, мимо кого она проходила.
На щеках девушки сквозь смугловатую кожу пробивался густой румянец, а на мраморно-бледном лбу между бровями пролегла властная складка, которая придавала ее красивому овальному лицу не девичью мужественность и одновременно свидетельствовала о том, что Аполке минула уже «тысяча недель». (Лохинцы считают, что в их суровом горном климате требуется ровно тысяча недель, чтобы девушка созрела для замужества.)
Шотони, оживившись, окинул ее своим искушенным взглядом. Ого! Недурна!
— Позвал я тебя, милочка, — ласково начал Терешкеи, — для того, чтобы ты помогла мне в одном небольшом дельце. Ну, да ты не пугайся нас! Мы, ей-ей, совсем неплохие люди. Вот господин писарь сказал нам: вязать ты больно хорошо умеешь.
— Умею, — отвечала девушка с кокетливым жестом.
— Так принеси-ка ты мне свои спицы, доченька. С собой они у тебя?
— Нет, дома.
— Ну, ничего, мы гайдука за ними спосылаем. Тебе-то ведь стряпать надо.
— Нет, что вы! — замахала руками девушка. — Я лучше сама сбегаю. Чужому человеку и не найти моих спиц. Да здесь недалеко совсем. Мы ведь на краю села живем.
— А разве вы не переселились?
— У нас дом каменный, не загорится. А крыша черепичная. Подозвав гайдука, Терешкеи распорядился вслух:
— Проводишь барышню! — А на ухо шепнул ему: — Смотри не позволяй ей дорогой ни с кем о спицах разговаривать. В тайне все надо сохранить.
Однако следователь Терешкеи своим приказом так раздразнил любопытство присутствовавших, что с трудом выдерживал их атаки.
— Уму непостижимо, — бормотал староста.
— Не понимаю, что вы еще задумали, — недоумевал Дгори Хамар.
— Да скажите же вы нам, ваше благородие, — приставал писарь. — Ум хорошо, а два лучше. Может, и мы чем подсобим?
— Господа, имейте терпение! — только улыбался в ответ Терешкеи.
— Не имеем, — топнул ногой Шотони, который прямо-таки сгорал от нетерпения.
— Ну, а я имею. Поэтому я подожду, пока принесут спицы!
Терешкеи произнес эти слова с таким важным и загадочным видом, что лишь еще больше разжег любопытство. Однако из следователя и клещами не удалось бы вырвать его тайну. В конце концов Шотони начал подтрунивать над своим помощником.
— Видно, потому ты и прослыл полицейским гением, что даже спицы вязальные тебе доставляют под охраной? Меня смех разбирает, едва вспомню, как ты гайдуку наказывал: «Смотри не позволяй ей по дороге ни с кем о спицах разговаривать». О чем разговаривать-то? О великой тайне, что дочку Микулика за спицами послали? Сегодня же после обеда велю я этой девице связать для тебя ночной колпак. Согласен?
— Согласен, если только ты перестанешь дурачиться. Однако, как я вижу, в покое ты меня не оставишь. Пойду-ка я лучше прогуляюсь по деревне этой палаточной.
— Я тоже с тобой пойду.
— Хорошо. Вон там, кажется, рожок лежит. Пусть погудят нам в него, как только девица возвратится.
Все поле вокруг было покрыто толстым слоем копоти: она лежала на траве, осыпалась с листвы деревьев при малейшем дуновении ветра. Почернели от нее и крыши палаток. Словом, «красный петух» повсюду оставил свою роспись. Сам-то он красный, а вот пишет черными буквами.
Перед халупками резвились озорные малыши: их играм не могло помешать ничто на свете, даже «красный петух», переместивший их родную деревню на это вот поле. Ребятишки лепили мячики из вязкой глины, кидали их, норовя угодить в доску, и приговаривали при этом: «Звени-звени, колокольчик, как в Бестерце или звонче». Нанизав картофельные балаболки на прут, они метали их затем вдаль со словами: «Лети-лети, бульба, свинцовая пулька», — и балаболка действительно летела стремительно, как пуля. О, эти разбойники отлично умели с ними обращаться!