— Так, значит, из-за поджога вы ко мне пожаловали? — хрипуче-тоненьким, будто загробным, голоском спросил он.
— Да, совета твоего пришли просить, — повторил Терешкеи. — Ты человек знающий, много переживший, много повидавший на своем веку.
— Оттого я много видел, что глаза мои всегда были закрыты, а уши — открыты. Ну, расскажи, что ты уже успел сделать? (Всеведущий Хробак и господину следователю говорил только «ты»).
Терешкеи рассказал, как вначале они думали добраться до истины путем сличения почерков.
— Качай меня, качай. Мне тогда легче говорить, — лепетал старец писарю. — Почерков, говоришь? — прошамкал он, норовя одновременно своей сухой, исхудалой рукой поймать муху, жужжавшую над корытом. — Чепуха! Принесите сюда сотню малых младенцев — увидите: все они как близнецы. Только когда подрастут младенчики, тогда и перестанут походить друг на друга. Так и крестьянские буквы — что тебе дети малые! Ну, а еще что ты предпринял, сынок?
Теперь следователь начал рассказывать историю с чулком. Это, брат, такой прием, что наверняка повергнет мудреца гор в удивление. Старик и в самом деле внимательно выслушал рассказ и только попросил:
— Почеши мне, сынок, маленько пятки.
Господин писарь выполнил и эту просьбу Хробака: коли ребенок на первом году жизни в своих желаниях — король, то старец за сто лет — свят, как папа римский. По лицу старика можно было видеть, какое ему это доставило наслаждение. Он задвигал губами, словно улыбаясь стал моргать глазами и от удовольствия задергал одной рукой, — будто барашек ножкой, когда тому дают полизать соли.
— Это вы ловко придумали… с чулком! Только знай сынок, нитки не имеют языка, а спицы — глаз. Чулок — хитрая, штука, у него есть начало, да нет конца.
— Верно, отец! Конца не видно, потому что последние петли с первыми соединяются.
— Ну, а еще что вы сделали, сынок?
— Допросили священника.
— Вот это умно. Поп больше всех знать должен. Тому в кого бросили булыжником, лучше других известно, откуда прилетел камень. Так-то!
Великий полицейский талант, гениальный Терешкеи стоял перед старцем, растерянный и сжавшийся, будто мальчишка-школяр. Он и сам чувствовал, что попал в положение смешное и бессмысленное, но не знал, как из него выпутаться.
Его, словно ученика перед учителем, охватила даже какая-то дрожь, когда он пересказывал содержание протоколов допроса: что он спросил у Шамуэля Белинки и что тот ответил:
— Ну и чудаки вы, малые дети, ей-ей! — возмущался словацкий Мафусаил. — Ничего-то вы не умеете делать. Говоришь, спросили у священника: не знает ли он человека, который сильно ненавидит его? Зачем же так?
— А что же нам оставалось делать, отец? — покорно вопрошал Терешкеи. — Как нам было искать преступника?
— Отправляйтесь-ка вы домой, сынки, — голосом пророка повелел старец, — и скажите властям…
— Что сказать?
— Чтобы прислали сюда людей поумнее!
Но гордец Терешкеи сейчас даже ухом не повел, молча проглотив и это оскорбление.
— Почему ты так говоришь, отец? В чем же наша ошибка была?
Хробак закрыл глаза и, шепелявя беззубым ртом, по слогам выговорил ответ (тем не менее речь его нелегко было разобрать окружающим):
— В чем ошибка, говоришь? Иначе надо было спросить попа-то: нет ли кого, кто любит его горячо или любил когда-то? А теперь не мешайте мне спать.
— С богом, дедушка! Желаем тебе хорошего здоровья! — попрощался со стариком писарь.
— Здоровья у меня хоть отбавляй! — пробормотал тот. А вот табачку немножко не мешало бы…
Терешкеи кинул ему свой кисет, полный табаку, и, понурив голову, погруженный в раздумье, вышел из сарайчика.
«Старый Хробак прав. Здесь собака зарыта», — подумал он.
Совет горного пророка открыл перед ним горизонты. Кровь в его жилах забурлила, он снова ощутил жажду действовать, распутывать. Поэтому, подойдя к халупке, он бодро крикнул:
— По коням! Поехали в Бакуловку, девиц допрашивать!
Травка мудрости
Деревня казначея Бакулы почти ничем не отличалась от деревни Секулы. Только Бакула считал себя великим талантом и в течение временного правления хотел доказать всей своей деятельностью, что он рожден для должности старосты, и потому, узнав от Секулы о прибытии комитатских властей, он подбил бакуловцев подписать прошение о том, чтобы несчастному селу выделили пожарный насос с кишкой. Но все равно Секула оказался умнее: он-то наперед знал, что власти насоса не дадут.
Рассказ о ходе следствия, яркими красками описанного бакуловцам Секулой, быстро облетел село, вызвав всеобщий интерес. В особенности всем понравилась история с чулком: женщины улыбались, а старая Кошкариха даже не удержалась от возгласа: «Вот и выходит, что хорошая мягкая онуча лучше всякого чулка!»
Бедного Секулу буквально на части рвали жадные до новостей бакуловцы. Чем кончилось сличение почерков? Знают господа что-нибудь определенное или все еще полосатые чулки разыскивают?
Один лишь Бакула остался внешне безразличен: его злило, что все события развернулись в деревне Секулы. Но ничего, зато уж все остальное произойдет здесь, в Бакуловке! Знал он, какой почет полагается ему (а через него и его деревне), но знал он и честь. К моменту, когда господа показались на спуске горы, его уже ждала оседланная лошадь. Бакула тотчас же выехал навстречу начальству, а возвращаясь с ним вместе, восседал на коне гордый и очень важный.
В селе все было приготовлено для встречи. Канцелярский стол и скамья для порки, а также несколько бутылок вина опущенных для охлаждения в бочку с холодной водой. Знает Бакула деликатное обращение, знает и вкусы начальства Жалко только, что не осталось времени послать в Лохину за колодками для преступников.
Народ, выстроившись шпалерами по обе стороны дороги взирал на прибывших с таким любопытством, словно в деревушку въезжал какой-нибудь владетельный князь. Несколько человек даже «виват» крикнули. Глупое словечко! Никому не ведомо, что оно означает. Забрело во времена французской революции в Лохину да так и осталось.
Но и это зрелище — немалое развлечение для деревенского жителя. Вот едет барин верхом на лошади. Пожилой, а как прямо держится в седле! А только другой — молодой, белокурый — все же намного красивее первого. У него в имении, говорят, собственный дворец с тремястами окнами — лохинцы летом туда на жатву ходят.
Да, долго будут вспоминать в Лохине об этом событии. Еще бы! Настоящие господа — и где? У подножия Гребенки. Такого здешние зеленые поля вовек не видывали!
Но поглядите-ка, сзади-то кто едет! Не секретарь и не заседатель, а… Аполка Микулик!
Вот уж было веселья! Некоторые пробовали даже шуточки отпускать в ее адрес, в особенности женщины.
— Эй, Аполка, ты, что ж, тоже в комитатской управе должность получила?
— Подумать только, куда угодила девка-то!
— Наверняка, гусей пасет, — острил гораздый на насмешки Грегор Опица, — тех самых, что мы госпоже исправничихе в подарок носим всякий раз, когда нам в суд обращаться приходится.
Господа, наверное, не слыхали этих насмешек, Аполка же сделала вид, что не слышит.
— Я хочу допросить здесь двух девушек, — заявил Терешкеи Бакуле. — Некую Анну Стрельник и Магдалену Кицку. Где они сейчас?
— Обе вызваны, ваше благородие. Только Магда еще с поля не вернулась, травы пошла накосить корове. Я уже послал за ней. А другая — здесь. Анна Стрельник, выходи!