Старый Лештяк испугался, что она заболела, и отгадал причину ее тайного недуга.
— Не кручинься, не губи себя, резеда ты моя! Любит он тебя, любит, раз я говорю! И он повенчался бы с тобою хоть завтра, будь у него деньги. А ведь он даже те, что имеет, проматывает вместе с Фай да с Беницкими. Я-то уж знаю Мишку; он до кончиков волос полон спесью, но сердце у него — честное. Впрочем, разумеется, вы могли бы жить и здесь, у меня, по-бедному, но ведь ты знаешь, как блажит сумасшедший, страдающий манией величия: даже земляники не станет есть — хоть и будет голоден, — если ее подадут не на серебряном блюде. Вот и мой Мишка сейчас заболел этой болезнью. Дадим ему натешиться лисонькой его дворянского герба. А там, либо лиса слопает его, либо он ее… Все это зверье на гербах ужасно прожорливо, дорогая Цинна.
Но Цинна только вздыхала: никакое красноречие не могло исцелить ее раны.
— Не вздыхай, улыбнись хоть немножко, как бывало. Ведь если б можно было, поведал бы я тебе такую вещь, от которой ты сразу пустилась бы в пляс!
Старик таинственно подмаргивал, бормоча себе под нос: «Tсс, Матяш, замкни рот на замок, Матяш!»
Что это была за таинственная вещь, Цинна не могла даже и предположить. Одно лишь обстоятельство бросилось ей в глаза: последние дни два каких-то неизвестных господина стали захаживать к Лештякам; приходили поздно вечером, чуть ли не крадучись, подолгу шептались о чем-то, уединившись в задней комнате, и старик ни разу словом не обмолвился, что это за люди и чего они хотят; только ходил взад и вперед по комнатам, неразговорчивый, задумчивый.
Наконец, однажды вечером, когда посетители ушли, он повеселел, положил к себе на колени голову Цинны и стал ласково перебирать ее длинные черные волосы. (Это было любимой забавой его милости.)
— Радуйся, Цинна, радуйся! Наступил и твой день. Будет ужо у тебя свадьба! Соберу тебе такое приданое, что барышни Фай от зависти конопатыми станут. Смейся, Цинна, ну, смейся же! Будет у тебя теперь столько денег, что и твои детишки, если они у тебя появятся — и нечего тут краснеть, нечего стыдиться моих внучат! — будут золотые вместо игрушек по полу катать.
Старик вынул из кармана пригоршню золотых, которые так и засверкали перед глазами Цинны.
— Откуда вы взяли такую тьму денег? — похолодев, спросила девушка.
— Это еще ничто по сравнению с остальными! Слушай внимательно, мое дитятко, я все расскажу тебе. То, что я делаю, я делаю отчасти ради тебя, так как знаю, что Михай не может жениться на тебе без денег. Я сказал «отчасти» — потому что и мое собственное тщеславие тоже играет здесь роль. Хочу я оставить после себя такое творение, чтобы и спустя тысячу лет портные вспоминали: «Жил когда-то человек по имени Михай Лештяк, он сшил это платье».
— Никак в толк не возьму, о чем это вы?..
А старик продолжал шептать:
— Приходили ко мне на днях тут двое чужеземцев. Да ты видела их; один — маленький, коренастый, а другой истинный Голиаф. Пришли они ко мне от имени одного города. От какого города — не сказали. А я и не спрашивал: что мне за дело от какого. Так вот, приходят они, значит, ко мне и такой заводят разговор: «Мастер! Ты портной из всех портных, самый великий среди мастеров. Потому мы явились к тебе, что желаем сделать тебя богатым и бессмертным». — «Что вам от меня угодно?» — «Сшей нам кафтан, такой же, как и у города Кечкемета, чтобы походил он на кечкеметский, как две капли воды, как два яйца или два пшеничных зернышка. Способен ли ты на это?» — «Моя игла все может сшить, отвечаю, что мой глаз увидит».
Цинна зябко прижалась к старому портному.
— И на чем вы порешили?
— Поторговались мы. Долго спорили, пока сошлись на том, что заплатят они мне за это пять тысяч золотых, пятьсот дадут в задаток. И все это будет твоим, мое дитятко.
— А сумеете ли вы так сшить?
— Я?! — И глаза старика засверкали. — Ах ты, чудачка! Да за кого же ты меня принимаешь? Говорю тебе, это будет творение мастера.
— А не обернется это какой-нибудь бедой? — боязливо спросила девушка. Старик рассмеялся.
— Какая же тут может быть беда? Ну будет еще у одного города кафтан, только и всего. Если турки сейчас грабят и разоряют, скажем, в двухстах городах, то завтра им придется довольствоваться ста девяноста девятью. Голодной смертью они от этого не умрут.
— Да, что верно, то верно, — рассеянно проговорила Цинна.
— А ты дай мне ключ от сундучка, будущая моя сношенька. И пусть об этом никто на свете не узнает. Я только посмотрю кафтан со всех сторон, изучу его, да и сошью быстренько другой, точно такой же. Закатим мы тебе такую свадьбу, что и небу будет жарко… Ей-богу, очень уж мне хочется поскорее поглядеть, как танцуют твои крохотные ножки…
Тут они пустились обсуждать все до мелочей: и какое у нее будет подвенечное платье, и какой венец, и какие туфельки, и как они вручат Михаю четыре тысячи золотых из пяти: «На, возьми и не говори, что твоя жена ничего тебе не принесла». Тут он, конечно, спросит: «Откуда вы их взяли?» А мы ответим ему: «С неба упали». В конце концов выдумаем какую-нибудь байку о наследстве, и начнется счастье без конца и края…
Цинна развеселилась, засмеялась, захлопала в ладошки, до того понравилась ей картина будущего, что рисовал перед ней Матяш Лештяк.
А на другой день старый портной получил ключ от Цинны, забрался в кованый сундук ратуши и, еще раз осмотрев кафтан, отправился в Сегед, где жили богатые турецкие купцы; он купил у них дорогого темно-зеленого бархата, позументов, шнуровки и медвежью шкуру на подкладку. Заготовив все, он с лихорадочным нетерпением созидателя накинулся на работу.
Нешуточное это было дело. Каждый вечер он тайком приносил кафтан домой, а на рассвете относил обратно. Доступ для него в кабинет бургомистра был свободен, — ведь сын всегда мог послать его за чем-нибудь! — так что ни у кого не возникало подозрений.
С вечера и до утренней зари старик трудился, запершись в задней комнате, с вдохновением и страстью артиста. Иногда он будил Цинну и показывал ей уже готовые части, начинающие принимать благородные формы будущего кафтана. Глаза старика горели, лоб пылал, ноздри раздувались, а голос дрожал от гордости. «Ты взгляни только: вот перед… а вот — воротник, а это, смотри, — рукав…»
Когда же через пятнадцать дней кафтан-двойник был готов весь до последнего стежка и старик оглядел свое произведение, сердце его наполнилось сладостной гордостью. «Возможно ли творение более совершенное, чем это?»
Случилось это глухой ночью. Кричали петухи. Портной выглянул в окно. На полночный этот час он и вызвал своих клиентов, которые скрывались где-то в окрестностях города, пока он шил кафтан.
В ответ петухам залаял пес Лохмач, — значит, почуял чужого.
И действительно, это были они. Портной впустил их.
— Ну что ж, смотрите!
С губ незнакомцев сорвался крик изумления. На кровати лежали два расшитых золотом кафтана, похожие один на другой, как два яйца, как два пшеничных зернышка.
— Что вы скажете на это? — спросил мастер. Один из клиентов сказал:
— Ты и впрямь портной из всех портных! Величайший портной на свете!
Другой же не сказал ни слова, а лишь раскрыл свою объемистую мошну и вывалил из нее на середину стола груду золота.
— Ровно четыре тысячи пятьсот золотых. Можешь пересчитать, мастер, коли не веришь!
— Пусть собака считает! Не ради денег я работал, но ради славы.
— Какой из двух можно забрать? — спросил великан, показывая на кафтаны. — Какой из них наш?
Лештяк стоял в нерешительности, не зная, что ответить «Отдать свою работу? Значит, больше никогда не увидеть ее? Они увезут мой кафтан бог знает куда, и я уже больше не узнаю, как он служит. Будет меня снедать мучительное неведение: что-то с ним стало?! И не увижу я турка, который склонится перед ним поцеловать его край, иначе говоря, предо мною перед моим искусством? Нет, нет! Ведь я не сомневаюсь в успехе. Работа — безупречная! Хочу видеть, хочу купаться в своей славе».
— Эй, мастер, что же вы не говорите, какой из них новый? — нетерпеливо спросил Голиаф.