— Приказывайте!
— Итак, во-первых, — заговорила она тихо, глухим голосом, — запаситесь терпением хотя бы на три дня. Думаю, даже и романах просят на размышление не меньше… Потом спокойно продавайте поместье.
— Для чего вам эти три дни?
— Один для того, чтобы я могла подумать, второй день — чтобы решиться, а третий — чтобы подготовить дядю.
— Я могу надеяться?
— Сейчас я ничего не скажу вам. Разве не видите, что нас слушают.
— О, подайте мне знак, какой-нибудь знак! — задыхался Кожибровский, охмелев от ее чар.
Обед подходил к концу; когда подали сладости, фрау Врадитц взяла с тарелки крупную ягоду клубники, обваляла ее в сахарной пудре и протянула Кожибровскому.
— Откусите половинку.
— Ам! — Кожибровский отхватил пол-ягоды прокуренными черными зубами.
Фрау Врадитц взяла у него вторую половинку, томно опустила веки, и оставленная Кожибровским часть ягоды исчезла между ее свежими алыми губами. Мир был водворен. Вот какими пустяками вершатся дела у важных господ.
Возвращаясь после обеда в гостиную, барон Кнопп взял хозяина под руку.
— Ну, дорогой граф, какова же цена вашему именьицу?
— Торговаться будем или нет? — спросил Кожибровский.
— Называйте сразу последнюю цену. Между людьми корректными не должно быть места излишней болтовне.
— Двести тысяч форинтов.
— Я думал о ста восьмидесяти, — ответил Кнопп.
— Не уступлю ни одного гроша, более того, если вы скажете еще одно слово, я подыму цену.
— Стоп, — оживленно прервал Кожибровского барон и шлепнул его по ладони. — Бумаги у вас в порядке?
Конечно, бумаги были в порядке! Более того, уже к концу угощения явился заранее приглашенный нотариус из Хоммоны, который подготовил купчую, составил опись, и все это за то время, пока господа любовались пляшущими во дворе чардаш батраками. Фрау Врадитц усадили в вынесенном на галерею пурпурном кресле, и она, как королева с трона, глядела на веселое народное гулянье, любуясь, как рьяно трамбуют почву сапоги, как парни, отпустив своих партнерш, вьются вьюном около них и уйти не могут, и в руки не даются, вздрагивают, прячутся, увертываются, колышутся перед девушками, словно тени, наконец один прыжок — и парни обхватили девушек за талии, и вот, нежно прижавшись к партнершам, лихо кружат ну, а пестрые юбки, похожие на раздувающиеся волшебные колокола, шуршат и хрустят, обдавая прохладой.
Не успела фрау Врадитц всласть наглядеться на это веселье, как перед ней, будто из земли, вырос удалой парень: на сапогах шпоры, синий жилет расшит блестками, на шляпе колышется ковыль. Он честь честью кланяется и приглашает на танец.
Она встрепенулась, взглянула на него: ах, злодей, да это же Кожибровский! Что ж, шутить так шутить.
Молодая женщина не заставила себя долго просить, и через полчаса отплясывала уже так, что не придерешься. Когда граф отвел ее на место, она была само пламя, сама ласка.
— Это было очень любезно с вашей стороны, Кожибровский.
— Ах, какая же из вас получится венгерочка!
— И я надеюсь. Через три дня я напишу вам из Вены, где мы проведем у родственников недели две.
— И тогда я смогу к вам приехать?
— Конечно! Более того, тотчас же. Но и я хочу вас кое о чем попросить, Кожибровский.
— Приказывайте.
— Закажите мне для этого танца вот такой же народный костюм.
Кожибровский сладко, самозабвенно засмеялся: ведь эта просьба равнялась обещанию наивысшего блаженства.
— Вы самая совершенная женщина на свете, — заметил он тихо. — Вы еще не замужем и уже обременяете мужа заботами о нарядах.
Гости уехали вечерним поездом, оставив чек на двести тысяч форинтов, которые Кожибровский должен был получить наличными через месяц от назначенного сюда бароном управляющего.
С обстоятельностью истинного немца барон прихватил с собой всяческие «образцы» из имения: пучок травы, горсть земли в коробке (для химического анализа), бутылку воды из лесного источника, а также рога, которые он велел упаковать в свой дорожный сундук.
Он был счастлив, что приобрел такую богатую охотничью территорию. В поезде он строил тысячи планов. То-то удивятся его берлинские знакомые! А какие легенды разлетятся по Берлину об охотах барона Кноппа. Он был весь как на иголках. Шумно вздыхал, сетуя, что осень еще так далека; он бы не прочь был сразу же пуститься в обратный путь, чтобы поохотиться. Одним словом, барон не мог нарадоваться на свое новое имение. Одна за другой возникали у него попутные идеи. Он непременно пошлет туда живописца, который увековечит самые красивые уголки леса. Через минуту его мысли перенеслись к зайцам. А вдруг они до осени возьмут да и разбегутся? Может следовало бы обнести лес оградой? «Как ты думаешь, Нинетточка? Ох, какая ты сегодня рассеянная, что с тобой? А вы Ханк, как ваше мнение на этот счет?»
Мнение Ханка было таково, что обносить лес ни в коем случае не следует: ежели из него до осени и уйдут зайцы, то вместо них вернутся туда олени. Впрочем, зайцы-то не уйдут. Чего им уходить? Они ведь любят родные места. А вот оленей там действительно в этот раз не было, или если и было, то немного; как же они вернутся домой, если господин барон поставит забор?
С этим барон вынужден был согласиться, и свой дар строить планы тотчас же обратил на иное: принялся составлять список лиц, которых намеревался пригласить в гости; в список он включил и Кожибровского, замечательнейшего, по его мнению, человека. «А как он тебе понравился, Нинетт?»
— Я еще не разобралась в нем.
— А ведь он весьма располагает к себе.
— Мы еще поговорим на эту тему…
— Боюсь, не обманул ли я его. Некоторые люди просто не знают цены тому, что имеют.
— Почему ты так думаешь?
— Я видел однажды в Дрездене красивую девушку, у которой были золотистые волосы до пят, — такие волосы стоят целого поместья, а она продала их еврею за пять форинтов.
— Наверное, была очень бедна.
— Я тоже так думаю. Тривиальный тип красоток, покупающих затем за эти пять форинтов лекарство старухе матери.
В Вене жил шурин барона Кноппа, шевалье Корейский, а также другая его племянница, которая была замужем за неким бароном Бледой; посещение их и составляло теперь основную программу венской поездки барона, кроме того, в проекте были различные увеселительные вылазки в Шенбрунн, на Земмеринг, в Кальтенлейтгебен, Баден и иные живописные места.
Барон Бледа проявил чрезвычайный интерес к приобретению шурина, он и сам имел крупные земельные владения в Чехии.
Старый барон, расхваставшись, показал образец земли, однако Бледе явно не понравился комок рыжеватой глины — нет, нет, от таких почв толку мало! Тогда барон Кнопп велел внести оленьи рога, и Корейский стал внимательно их разглядывать. Вдруг он вскрикнул как ужаленный:
— Вот так фокус!
— Что с тобой?
— Да так, мне просто жаль этого бедного оленя, мои дорогой шурин.
— Почему? — удивился Кнопп.
— Ты только представь себе, что с ним произошло: вместе с рогами он потерял в твоем лесу и лобную кость.
— Что ты этим хочешь сказать? — побледнев, спросил новый владелец Троцкого имения.
— А то, что эти рога уже побывали когда-то в руках токаря, и даже служили, вероятно, где-нибудь вешалкой.
Барон вышел из себя, он неистовствовал, хватался за виски, он начинал постигать печальную действительность; подозрение, которое в нем возбудили, крепло с каждой минутой, обрастая все новыми подробностями. Теперь он всюду видел подвох. В его взбудораженном воображении их становилось все больше и больше, в конце концов он усомнился даже в существовании источника: а вдруг и это только декорация?
Но что он мог предпринять в своей ярости?
— Когда джентльмен нашего круга совершит глупость, — внушительно сказал ему Корейский, — он улыбнется и постарается замолчать эту историю.
И барон Кнопп решил молчать, ибо из двух зол — переплатить и быть посмешищем — умный человек, имея возможность, выбирает одно.
Что до Кожибровского, то радоваться своим деньгам он не смог: на этот раз бывалого жука насадили на булавку. И он попал в коллекцию фрау Врадитц, не на шутку в нее влюбившись.