— А вы, часом, не знаете, куда он поехал? Я бы написал ему, — запричитал сиракский еврей.
— Не знаю я. душа моя Мурцушка, — ответила жена Тэвишкеша, — потому как он ничего не сказал, когда уезжал. Знаю только, что бедняжка где-то коротает лето.
1908
ФЕРЕНЦ РАКОЦИ ЖАЛУЕТ В ДАР
Перевод И. Миронец
Во время памятного Сословного собрания в Шарошпатаке в 1708 году * достопочтенный Миклош Берчени — правая рука князя — шестого декабря по случаю дня своего рождения устроил пир на весь мир, где было истреблено великое множество вин и съестного, так что на другой день, седьмого декабря, даже сессия не состоялась, поскольку большая часть представителей сословий занемогла. Между тем произошло любопытнейшее событие: приволокли в цепях предателя Имре Безередя, за удалую голову которого с той минуты никто не дал бы и ломаного гроша.
На этом пиру заболела и сама госпожа Берчени, урожденная Кристина Чаки, особа весьма сладострастная и податливая, «foemina luxuriosa et mollis»[43], как отметил в своей, сохранившейся в библиотеке реформатской школы, рукописи учитель Янош Чечи. Но тут же надобно сделать оговорку: господин Чечи лицо пристрастное, ибо он был сильно обижен на весь род Чаки, поскольку Иштван Чаки расквартировался в его доме и за время сессии основательно попортил в нем все, даже попалил заборы.
Владетельный князь был весьма расположен к графу Берчени и чрезвычайно умело потворствовал его тщеславию, единственной слабости этого знаменитого своей отвагой человека. Берчени и сам признавал это и годом раньше, на одном пиршестве в Кашше, когда кто-то спросил его, смог ли бы он покинуть Ракоци, сказал:
— Нет на свете тех сокровищ, за которые я оставил бы Ракоци, но взгляни он хоть раз на меня косо — и не видать ему больше Берчени.
Вот Ракоци и был неиссякаем в милостях к его персоне. И теперь, когда госпоже Берчени нездоровилось, он — иной раз и дважды на день — инкогнито покидал свой расположенный на территории крепости дворец, чтобы лично справиться о ее самочувствии, отчего, разумеется, больной легче не становилось, хоть он и захватывал с собой различные пилюли и снадобья, зато супругу ее такое внимание князя льстило.
А ведь эти визиты были, наверное, в тягость властителю, так как, к слову сказать, город Шарошпатак был достоин своего честного названия *, и по его улицам в дни зимней оттепели была такая распутица, что ночному сторожу приходилось объезжать город на телеге, запряженной четверкой волов, чтобы он мог ежечасно выкрикивать время ради удобства и спокойствия высоких и высочайших особ — ибо даже самые малые из тех, что расквартированы были в городе, имели чин не меньше офицерского; лучшие квартиры получили главный гофмейстер Адам Ваи, главный распорядитель барон Иштван Сегенеи, supremus foedinarum administrator[44] Готфрид Хелленбах, посланник кайзера Габор Толваи, прибывший из Вены для мирных переговоров, juris oeconomici praeses[45] Ференц Клобушицкий, generalis campi mareschallus[46] Шандор Кароли, прибывший прямо из блистательной Порты посол Янош Папай и другие по-разному титулованные магнаты. Даже посланцы комитатов (тоже шишки немалые) были расквартированы уже лишь в окрестных селах. В Шарошпатаке расположилась только самая крупная знать, да и то не всем хватило места. Речь-то ведь идет не о каком-нибудь непритязательном сборище неприхотливых людей, у которых, кроме господа бога, да плаща, да баула и нет ничего — венгерский барин и в преисподней барином останется. Один только Иштван Чаки привез с собою восемьдесят прихлебателей с прислугою вместе и занял целую улицу; Шандор Кецер, кроме челяди своей, свору гончих прихватил, а барон Иштван Сегенеи — свой постоянный цыганский оркестр, двух иезуитских монахов да придворного шута.
Зная все это, умный человек смекнет, сколько же бездельников сопровождало в таком случае Берчени, а уж о самом князе и говорить нечего, — словом, о том, чтоб и Берчени разместить во дворце, не могло быть и речи. Пришлось выселить из квартир главного управляющего княжеских владений старого Матяша Надя вместе со всеми прочими служащими имения, и здесь, возле самого дворца, разместить Берчени соответственно его сану.
Именно эта близость и сделала посещения князя, о коих уже было упомянуто, столь обременительными для него: ведь смешно было бы проделывать эти несколько шагов верхом или в экипаже — вот и приходилось ему влезать в свои тяжелые охотничьи сапоги, натягивать большой медвежий полушубок и, как простому смертному, в грязи до колен топать через двор вместе со своим любимым пажем Яношем Ибрани, несшим под мышкой «аптечку».
Каждый день выходя из дворца и потом возвращаясь, князь приметил у входа в крепость старую чету, крестьянина и крестьянку, одетых бедно, но опрятно. На голове у мужчины была овчинная шапка, на ногах — постолы. Одет он был в грубошерстные некрашеные штаны и так называемую поддевку; дополняла наряд болтавшаяся на боку котомка. Верхнюю часть тела женщины защищал от холода поношенный кожух со следами некогда вышитых на нем тюльпанов, голова была повязана толстым серым платком, из-под которого едва виднелось ее морщинистое, но смышленое лицо; черные со все еще моложавым огоньком глаза сверкали живо, как у ящерицы, все вокруг подмечая.
— Будь она мужчиной, — заметил как-то князь, снова увидев караулившую кого-то у ворот крестьянку, — можно бы подумать, что это шпион лабанцев *.
— А что, если в юбку наряжен мужчина? — усомнился паж.
— Да ну, просто подаяния ждет, только и всего. Дай ей на обратном пути серебряный да спроси, по какому делу пришла.
Так и сделал паж, возвращаясь. Старики как раз сидели у ворот на камне и завтракали, доставая еду из сумы; скудный же это был завтрак: лук да хлеб черный. Паж прошел вперед и бросил в передник женщине серебряную монету.
Та взяла ее и тут же вернула.
— Не милостыни я тут дожидаюсь, барич, а правды, — сказала она, как бы выговаривая ему, твердым и смелым голосом.
— Что вы называете правдой, тетушка?
— Мне нужно пресветлого князя повидать.
— Гм, это не так-то легко.
Да, это было нелегко. У тогдашних всесильных властителей еще не было заведено давать аудиенцию. Они были земными богами, доступ к которым имели только избранные. Теперь от бедняка лишь синее небо так отдалено, как в то время какой-нибудь правитель, — и мог он все ноги исходить, так и не добравшись до властелина. Случались, правда, уже и в те времена искавшие популярности правители, которые останавливались на улицах, выслушивали простых граждан, рядовых солдат, крестьян, — словом, желали стать притчей во языцех. Впрочем, таким был один только Генрих IV. Ракоци же особенно заботился о том, чтоб держать от себя людей на почтительном расстоянии. Он знал венгерский характер. Знал, что только тогда сможет сохранить свой авторитет среди вельмож, с коими связан бесчисленными родственными узами, если останется на недосягаемой для всех высоте, в полумистическом тумане, меж молний и туч, если он будет не просто властелином, но сверхвластелином.