Понятие «vis inertia»[61] вытеснило из словаря нации слово «прогресс». Последнее было неизвестным языческим выражением. Мы скорее придерживались обратного. Еще мудрый составитель «Малого зерцала» * писал в изящнейших виршах:
В комитате Энском грязи по колено…
Я и сам этому когда-то учился. Достойна уважения та грязь, в коей тонут никчемные новые идеи! Она и в герб наш входила, и мы ее чистым золотом почитали. Нам она не мешала. К чему нам, например, дороги? На кой черт они нужны? Как-нибудь дотащимся на крестьянских пристяжных до соседней деревеньки, а там, глядь, и соберется приличная компания для игры в тарокк; люди же из чужих комитатов пусть поскучают у себя дома, чем к нам приезжать, раз уж сюда не доехать.
По крайней мере, по этакой проклятущей грязи немец до нас не доберется.
Что правда, то правда, немцы сюда не добрались, зато нашла к нам дорогу сила, что помогущественнее немца будет. «Либерализмом» она зовется.
Да и либерализм-то сумел к нам дойти лишь после того, как летать научился.
…Захлопали над нами его крылья, распростершиеся надо всем миром, и смешалось с воздухом родины его дыханье, а уж кто вдохнул его — словно опиума накурился и повел и повел безумные наивные речи, никогда прежде не слыханные, о равенстве и братстве… Воздух сгустился, половина страны от этого кашлять начала, будто чахоткой заразилась.
Для нового воздуха новые легкие нужны! Страна сама начала сбрасывать с себя старую шкуру, не ожидая, пока время силой сдерет ее.
Правда, здание комитатского управления по-прежнему стояло там, где раньше, и гайдук с галунами, как прежде, горделиво вышагивал перед ним, и бахрома на кисете у исправника так же галантно шлепала его по благородным ляжкам, и бездонная грязь, как когда-то, хлюпала на улицах, и лошадка красовалась на дворе комитатского управления, а в чернильнице главного нотариуса перья с засохшими на них чернилами мечтали о тех собраниях, на которых всегда решали, что уж в следующий-то раз решение обязательно будет вынесено — но за кулисами всего этого безумный век создавал новую мораль и, как посаженный в землю картофель лезет, тянется ростками из перегноя, так и люди, перестав уживаться друг с другом, потянулись в разные стороны.
И каждый обвинял друг друга в отсутствии либерализма. Либерализм!
Разве тогда знал кто-нибудь, что это такое! А кто и знал — позабыл. Давно, очень давно ветер отечества целовал знамена с надписью: «Libertas!» * Уже и самая башня, на которой развевались эти знамена, обратилась в руины!
В те времена идея эта только-только зарождалась, словно серая полоска рассвета, нетерпеливо ожидаемая людьми, измученными бессонницей.
Да, нелегко было и прочитать и поверить во все то, что написали на лбу очаровательной феи, которую именуют «Равенством».
И если были у нее поклонники, то, уж конечно, и хулителей находилось немало.
И хулители эти тоже были люди твердые и горячие, привычкой прикованные к неподвижному кому земли, который они с убежденной страстностью считали золотым.
…Драться с половиной мира из рыцарства, чести или легкомыслия, из-за надменного слова, оброненного королем, или ради того, чтобы осушить слезу в прекрасных глазах королевы, — в этом есть смысл, но разглагольствовать и сражаться за равенство и братство — это уж, простите, чистое безумие…
Так рассуждали равнодушные, не удостоившиеся сверкающего взгляда прекрасной богини, — ну а как же думали те, кто ненавидел ее сияющий лоб…
«Близится конец света: новые люди собираются сокрушить вековые установления жизни!»
«В чем же тут логика: увидишь рядом голого нищего, и сам раздевайся догола — вот тебе и равенство! Либо прижимай к сердцу всякого безродного да дели с ним имущество — вот тебе и братство!»
«Надо остановить мир, вознамерившийся перевернуться. И как этот бездельник шевельнуться посмел, не испросив на то позволения ни у его высочества наместника, ни у благородных сословий!»
Многие так рассуждали, и если сперва они только ворчали, то потом и бороться начали против новых людей; а тех становилось все больше, и они никаким оружием не пренебрегали. Простой солдат только радуется победе, а духовный борец жаждет ее.
Не следует смеяться над этой борьбой из-за того лишь, что много в ней было смешных, забавных и мало героических эпизодов: она велика и священна, как любая другая.
Почтенных наших судей, на которых охотно клеветали, будто они только и могут, что «тосты произносить», не боевые трубы воодушевляли на битву, не грохочущие пушки подстегивали, не развернутые знамена вели, не потоки крови распаляли, а одна простая мысль, которую они тогда и высказать-то не могли, лишь носили в зародыше под сердцем, мысль, которая созрела стихийно и лишь потом обручилась с разумом, мысль, которую никто не сеял, не сажал, которая возникла, появилась сама по себе, словно цветы в девственном лесу. Кто их сажал? Кто повелел дремучему лесу вырастить сразу столько цветов никем не виданных расцветок, никому не ведомых ароматов…
…Цветы — мысли земли-матушки, ну а наши мысли — чьи они цветы?..
Циркуляр о выборах по очереди обошел уже пятьдесят один комитат… Сторонники партий красных и белых перьев готовились к решающей битве друг с другом в последнем, пятьдесят втором.
II
Когда старый стряпчий влюблен
И надо ж было так случиться, что самый языкатый стряпчий комитата, старый Мартон Фогтеи, который у печовичей * считался наипервейшим, хоть и довольно затертым козырем, вдруг спятил, да еще в тот момент, когда больше всего рассчитывали на его ум, знания и ораторские таланты.
Н-да! До чего ж все-таки несовершенное существо человек! Ясную, трезвую реальность вдруг ни с того ни с сего променяет на романтику, словно какой-нибудь судебный писарь. Только что он еще суетился, возражал, что-то оспаривал, ликвидировал, приводил в исполнение, на что-то набивал цену — но вот обжег его горячим взглядом прекрасных глаз самый кроткий из клиентов, и сразу позабыл он и Corpus Juris, и поземельную книгу, и решение апелляционного суда и сломя голову ринулся per analogiam[62] навстречу дурацкому акту, именуемому святым браком, который для обладающего здравым рассудком стряпчего может представлять интерес лишь постольку, поскольку является обычной основой для будущего бракоразводного процесса.
Невозможно точно определить, теряет ли в такое время человек умственные способности, или у него разум мутится, или, быть может, это просто какая-то заразная болезнь, поражающая иногда и стариков, когда им вдруг начинает казаться пустой набитая «делами» канцелярия, прежде столь тесная, что даже и «адъюнкт» amice Лупчек в ней не помещался и вынужден был спать в кухне, на территории, исключительное право на которую принадлежало служанке Эржи, однако Эржи, конечно, и в голову не приходило возбудить против amice Лупчека судебный процесс «о вторжении в чужое владение»; но пока канцелярия пребывает пустой, неуютной, безрадостной, словно голова какого-нибудь ученого, сердце наполняется сумасбродными мечтами и желаниями, что сами по себе являются полуидеями, полубезумием, полуничем, смесью холодной дрожи и жаркого сердцебиения; убедительные строки в папках с крупными, выгодными тяжбами, самые разумные аргументы вдруг рассыпаются, мир переворачивается, в разные стороны летят буквы, право, наука, доводы, и отовсюду улыбается лишь красивое личико русоволосой девушки. Покорное перо выпадает из ослабевших рук, в потрепанном процессуальном кодексе путаются параграфы, стряпчий уж ничего не способен отыскать, по ошибке пишет он прошение о продаже имущества с молотка на розовой бумаге и, вместо того чтобы приглядывать за стадиями процесса, вздыхает на луну, ворчит да сетует без устали, словно досадуя, что не может всех на свете подвергнуть штрафу за неявку в суд.