– Милый доктор, – говорю я ласково, – не выдумывайте зря, чего не надо: дело тут не во мне, а просто таежное лето слишком коротко. Не успеешь оглянуться и опять снег. Вот смотрите: у вас на висках седые волосы.
У доктора глаза становятся влажными, и он смущенно бормочет:
– Ну, ладно… Ладно… Выпьем…
И вот мы пьем с доктором полынную и закусываем маринованной ленской стерлядью.
Уже ночь, но светло, как днем. Наступила полоса этих непонятных золотых ночей. Как будто над тайгой кто-то колышет золотым пологом. День и ночь сливаются нераздельно. Часы показывают двенадцать, и не знаешь, что это: полдень или полночь. Звонкие хрустальные лучи мечет, как стрелы, щедрая рука.
Я выхожу от доктора пьяный от золотой ночи.
– Боже мой! – Думаю я, – надо проехать около четырех тысяч верст, и только тогда увидишь железнодорожные рельсы. Я – один в пустыне. Как радостно и жутко!
Все спит, как в золотой гробнице, но я не могу спать. Хочется упасть на эту немую, но чуткую землю, и вместе с ней молиться кому-то, кого-то просить о пощаде.
Ах, как я устал, как устал!
И вот я один в юрте перед ворохом писем и увядших цветов. Вот милый почерк. Мне чудится шорох за спиной: не здесь ли она?
Неужели я ласкал эти маленькие руки и, пряча лицо свое в ее волосах, жадно вдыхал запах цикламены? Я вспоминаю мягкие ленивые линии ее тела такого близкого и знакомого, и едва заметную бледную полоску – знак того, что она была матерью.
У меня начинается лихорадка, и кто-то сильной рукой сжимает мне горло: зрение и слух обостряются необычайно. Я жду.
И вдруг – тихий стук в мое окно.
Я распахиваю дверь и громким шопотом спрашиваю:
– Кто это?
– Это – я: Сулус.
– Иди сюда! Иди! – говорю я насмешливо и любовно, – и ввожу дикарку в мою юрту.
– Я не тебя ждал, моя крошечная Сулус, – говорю я, смутно надеясь, что она поймет мою тоску.
Но Сулус не знает печали: она уже тихо ударяет в мой бубен и ждет, когда я возьму ее к себе на колени.
В камельке испепелились дрова, и я подкладываю новые; и плотно закрываю единственное окно, чтобы спастись как-нибудь от неумолимых и строгих взоров золотой ночи.
Я не сплю долгие часы из-за этой дикарки. Она еще совсем не знает страсти, и когда я хочу найти исход из этих диких и смешных ласк, она впивается своими белыми зубами в мое плечо и делается твердой и непроницаемой, как сталь.
Что это такое? – Это не любовь, это не страсть, это даже не та пьяная похоть, которая бродит в больной крови, как темное вино. Сулус похожа на мальчишку, и я с ней становлюсь юным и улыбаюсь, глядя на мир. Наша любовная история – чиста и холодна, как таежный снег.
И та, которой нет теперь со мной, должна простить мне эту ребяческую измену. Но если бы она была здесь, я не решился бы открыть ей странную историю с этой сумасшедшей Сулус: все слова лживы и я все равно ничего не сумел бы рассказать ей о моем падении.
Я еду к кузнецу Матвею за Амгу. Сулус упросила меня взять ее с собой: она сидит на краю телеги и весело болтает ногами. Мошкара и комары облепили нас со всех сторон. Знойно, сладостно и по-таежному пьяно. Мне лень двигаться и думать, а Сулус то и дело прыгает с телеги и шныряет по кустам, собирает землянику.
На станках мы пьем кирпичный чай и разговариваем о летних делах: о предстоящем покосе и о паузках, что плывут в Якутск по Лене.
Сулус не церемонится со мной при чужих: она кладет мне голову на плечо и шепчет свое якутское признанье: табтыбын.
Она села так близко, что мне слышно, как стучит ее сердце.
«Табтыбын» – смешное якутское слово! Сегодня оно мне милее славянского «люблю».
Как страшно выходить из юрты, когда солнце яростно сжигает землю. Я закутываю голову мокрым полотенцем, но оно высыхает мгновенно; хочется пить, но вода с вином худо утоляет жажду.
Напрасно Сулус тормошит меня: я не выношу летнего таежного солнца: от мошкары, зноя и жажды я изнемогаю и падаю на дно телеги. Едва вижу одним глазом великолепное голубое небо, святое в своей ослепительной наготе. И птицы не реют. Мертво и сухо шуршат колеса, и рысь лошадей – как четкая, сухая дробь.
Я забываю, куда мы едем и зачем: только бы пить, пить холодную ключевую воду или хоть уйти бы вглубь тайги, зарыться в темной и влажной листве, уснуть там, вдыхая зеленую сырость лесных трав и острый запах грибов и разлагающейся коры.
К вечеру сильнее пахнут березы; ветер потянул от зари; по новому закурились озера; легче дышать; охотнее выходишь из станка садиться в телегу.
Лошади запряжены и привязаны за повода к двум столбам. Садимся. Вокруг толпятся якуты. Сейчас помчимся в тайгу. Лошади рвутся. Вот сейчас их пустят. Сразу, по свисту, с диким ржаньем летят кони навстречу заре.