Матвей был печален. Он встретил утром попа, и тот ему сказал, что он знает про его знакомство с Симоном. Приедет заседатель и поп донесет ему на Матвея.
– Берегись, дагор, он и на тебя пожалуется, – прибавил Матвей с угрюмой улыбкой.
Но Сулус рассердилась:
– Мой жених никого не боится. И он убьет заседателя, если заседатель сделает ему злое.
Должно быть повеял западный ветер: дым из камелька пошел в юрту. Стало душно и темно.
Сулус притихла, и все мы молча ожидали Симона. Наконец, он приехал, этот седой ведун, с которым нас сблизила прошлогодняя таежная зима.
Симон поставил длинный шест у юрты и прикрепил к его концу чучело гагары.
– Ты будешь сегодня летним шаманом, – сказал мне Симон, лукаво улыбнувшись.
Но я не расположен был сегодня шутить.
Мы сели вокруг больной, на землю. И я заметил, что Симон прикрепил к своему плащу медную бляху в виде рыбы, которой я раньше не видел у него.
Разлив по ковшам пьяную арги, Симон ударил в бубен и запел.
От пахучих корешков, которые Симон бросал в огонь, от его жуткого напева и от близости влюбленной Сулус у меня начинала кружиться голова.
Уже два раза мы все – по знаку Симона – принимались петь; уже трижды летала гагара к дальним озерам и спускалась под воду в черное царство абасылар; уже много раз Матвей брызгал во все углы зачарованную арги…
Я взглянул на Симона и по странному блеску его глаз, по мерным движениям рук и по вздрагивающим краям губ заключил, что гагара уже несет его дух в подземный мир, где царствует иное солнце и где время ведет свой хоровод по иным кругам.
Вольная билась в судорогах, и на плече ее странно алело пятно от огня в камельке.
Взглянув на Симона, восхищенного демонами, я вдруг почувствовал над собою власть абасылар. Перед моими глазами мелькала бахрома на рукавах плаща Симона; я вспомнил почему-то, что эта бахрома означает когти вещего коршуна, и это было последним мигом сознания. Потом я вошел в шаманский круг, подчиняясь воле Симона.
Вдруг я увидел, что Сулус сбрасывает свои одежды. Оставшись в одной рубахе, она ринулась в пляску. Сначала она ходила мерно перед огнем, подняв кверху руки и шепча молитвы; и концы ее пальцев казались прозрачными и розовыми от камелька. А когда Симон чаще стал ударять в бубен, Сулус начала кружиться. ее рубаха то вздымалась кверху, то облегала плотно ее бедра, и вся она стала похожа на птицу, вылетевшую из огня, с пылающими крыльями. Иногда она перебирала пальцами в воздухе, как будто касаясь струн; иногда она чертила воздух рукой, как будто запечатлевая в памяти вновь открытые ей колдовские знаки.
Волосы ее растрепались; росинки пота выступили на висках; вся она сделалась влажной и смугло-розовой; глаза ее видели иной мир и пылали темным шаманским огнем.
С каждым ее движением тревожнее и тревожнее билось мое сердце. Я уже ничего не видел, кроме этой безгрешной плоти, причастной тайнам земли. И уже без, памяти лежал Матвей, уже Симон выронил из рук свой бубен и упал навзничь с легким стоном, уже едва тлел огонь в камельке и все было окутано непроницаемой тьмой, – а Сулус все еще плясала, отдавая себя богу.
Наконец, она свалилась на землю около моих ног.
Когда я и Сулус вернулись домой, и нам пришлось переезжать речку в брод, мы увидели жену доктора. Она собиралась купаться. У Медвежьего Косогора мы расстались с Сулус.
Ровно в три часа дня я проходил мимо юрты Захара. Оттуда неслись стоны. Это, должно быть, отец бил ремнем мою милую Сулус за то, что она уезжала со мной.
От жары было трудно дышать. Тайга шуршала, и странный шелест носился над землей. Кто-то мне рассказал, что в тайге начались пожары.
Говорили, что, в Бутурусском улусе огонь идет неумолимо, и лесная дичь, обезумев, бежит стадами. Приехал купец из Вилюйска. Там пожар начался в колонии прокаженных. Иные из больных сошли с ума от ужаса и разошлись по дорогам.
Все якуты чего-то испугались и шепотом рассказывали друг другу о странных знаках, какие видел на небе шаман из Чурапчи.
Один доктор ничего не боялся.
«Что ему тайга и всякие страхи? Если не удалась его личная жизнь и все не ладится вокруг – в этом виновата история, человечество, человек. Как будто бы он рассуждает нескладно, но есть какая-то внутренняя логика в этих рассуждениях о неудачной жизни, о таежных пожарах и о той смертельной тоске, которую носит в своем сердце его жена, эта тридцатисемилетняя женщина с веснушками на лице, с печальными глазами и прекрасным телом.
– Боже мой! Какая печаль! Почему шаманский бубен надо прятать от попа и заседателя? Почему тело надо закутывать в безобразную одежду? Почему надо рожать детей? У докторского пятилетнего Сережи золотуха и он горько плачет, когда отец, заставляет его пить рыбий жир.