И Людмила похожа на отца. Она такая же высокая, и ее движения так же надменны. Зачем она едет в тайгу?
Пока я не узнал таежной пустыни, я был в плену этой высокой женщины.
Но, право, я теперь волен, как чайка. У Людмилы маленькие руки и золотая коса. Ее девственное тело нежно и стройно. Но у нее холодная улыбка, и я не хочу касаться этих холодных матовых плеч. Мне страшно смотреть в ее русалочьи глаза.
– Ургэль! – кричу я: – Ургэль! Пойдем в тайгу.
И вот мы идем в самую глубину леса, мимо озера и мимо пастбища, где ревут большеголовые тяжелые быки, приветствуя весеннюю землю.
Кто-то шумно и влажно дышит в лесу и при нашем приближении медленно идет прочь.
– Я тебя люблю, Ургэль, – говорю я серьезно: – Я не могу изменить тебе, Ургэль, моя прекрасная земля. Я знаю твои влажные и горячие объятия, когда ты целуешь меня без раздумий и сомнений. Возможно ли, чтобы по моей звериной тропе прошла иная женщина?
– Ты говоришь про твою Людмилу? – спрашивает меня Ургэль и тихо касается меня своей рукой.
– Пожалуй, что и так, – отвечаю я неопределенно и плохо взвешиваю собственные слова.
– Ах, не думай о ней, – говорит Ургэль.
У моей Ургэль темный пушок над верхней губой, и когда она волнуется, по ее лицу скользит какая-то странная серебристая тень, и потом начинают розоветь смуглые щеки.
Ах, какая томность в линиях ее тела, горячего и гибкого!
Мы долго бродили по тайге.
Наступил вечер. Над горбатой мохнатой тайгой простерла свои окровавленные крылья наша вещая заря.
Весенняя жар-птица пела свою золотую песню над пустыней.
Как будто чудовища-абасылар за дальними холмами снаряжались в поход, а пока что развели костры на небе.
Жесткая корявая тайга тяжело дышала в своей темно-зеленой броне.
Ах, если бы пришел великан-человек, разорвал бы грудь тайги, вынул бы из ее недр скрытый подо льдом огонь. Вот был бы великолепный пир. Огонь зари и земной огонь сочетались бы вместе на потеху людям и богам.
Мне приснился странный сон. Покойный отец Людмилы стоял передо мною, в одежде колдуна, со своей могучей седой бородой, и говорил:
– Ты знаешь, что моя дочь ведьма? Она может быть прекрасна, как Утренняя Звезда, и она может быть ужасна, как смерть. Что ж? Ты боишься?
– Нет, я не боюсь, – сказал я: – но я уже не люблю ее больше.
Но седой хитрец засмеялся:
– А разве ты любил ее когда-нибудь?
Но в это время подошла Ургэль и сказала:
– Ты меня любишь, господин. Пойдем со мной в тайгу.
И я проснулся. И в самом деле, Ургэль стояла около меня и звала в лес.
– Пойдем в тайгу, – говорила она: – пойдем. Сегодня исполнилось полгода со дня смерти моего отца. Пойдем к его могиле.
И вдруг я вспомнил лицо этого старого шамана, отца моей Ургэль. Боже мой! Как он похож на отца Людмилы. Даже страшно подумать об этом сходстве.
Вот мы и в тайге.
На поляне стоят сосновые столбы и между ними подвешен сосновый гроб. Там тлеют кости шамана. На высоких шестах вечно смотрят в небо деревянные гагары. На крышке гроба – оленьи рога, лук, стрелы и бубен.
Ургэль смеется и плачет, и бьет в бубен, и кружится около шестов, бормоча молитвы.
И я творю молитвы вместе с ней.
Потом утомленные мы легли рядом на мягкий, чуть влажный мох. Когда лежишь так на спине, чувствуешь, как мчится земля навстречу солнцу.
Все недвижно и торжественно в лесу. Он спокойно ждет своей участи: пусть земля несет его в неизвестную даль.
Но если прислушаться и присмотреться, притаившись, можно увидеть много занятного в лесной глуши: и молодую зеленохвостую ящерицу, и бархатного крота, и желтого жуланчика на орешнике, и вертлявого шилохвоста…
Пусть живут эти маленькие жизни, не споря с Богом.
Пусть один человек спорит с Тангара. Пусть он один шаманит, заклиная духов. Такова его судьба.
– Хорошая земля, – говорю я Ургэль.
И она повторяет за мной то же самое по-якутски:
– Учугей сир.
И я шепчу покорно:
– Я люблю тебя, Ургэль. Я люблю тебя, как землю: твои мягкие движения, твое темное тело и даже твой не очень складный живит дикарки. Я люблю тебя, когда ты ласкова и застенчива, – и даже тогда, когда ты гневаешься и вытаскиваешь из-за пазухи свой тонкий якутский нож. Милая Ургэль! Пощекочи мне шею лезвием твоего ножа.