Ургэль смеется и сверкает своими карими глазами с янтарным отсветом.
– И я тебя люблю, господин, – говорит Ургэль, и как будто бы ждет чего-то.
Молчание.
– Послушай, – говорит Ургэль: – когда приедет твоя невеста, я буду любить ее.
– Да? Ты думаешь?
– Да. Я буду любить ее. Она, наверное, бела, как березка, твоя Людмила.
– Или как снег, – говорю я.
– Я буду любить ее, – мечтает вслух Ургэль: – я буду нежно целовать ее грудь и глаза, и золотые волосы. Ведь, у нее волосы золотые? Ты, ведь, так сказал?
– Золотые, – повторяю я и сжимаю руку Ургэль.
Наша Людмила – как царица, – говорит с восторгом Ургэль и подползает ко мне поближе, извиваясь, как змейка.
– Может быть, я буду ее любить больше, чем тебя, – говорит она лукаво: – Ах, почему у меня не такая белая кожа, как у нее.
– Но мне нравится твое темное тело, – говорю я серьезно.
– Я далее научу се шаманить, если хочешь, – шепчет Ургэль и касается своим коленом моей ноги.
У меня кружится голова от этой таежной весны.
Уля
В камельке едва тлел огонь, а старый Захар не мог встать подложить дров: ноги у него отекли, раздулись и лежали на темной наре, как два полена.
Маленькая Уля иногда подходила к деду и трогала его за плечо. А он говорил:
– Пить… Пить… Пить…
И тогда Уля подавала ему турсук с молоком, и Захар жадно пил, проливая молоко на нару.
– Холодно, – застонал Захар: – холодно…
Уля выскочила из юрты и принялась вытаскивать хворост из плетня. Скользили слабые рученки на морозе, но все же три хворостины приволокла Уля, и в камельке опять запылал огонь.
Уле восемь лет. Бывало, сидит она вот так у огня, обхватив колени худенькими своими рученками, мать подойдет, погладит ее по кудлатой головке. А теперь никто не приласкает Ули. В прошлом году от оспы черной умерли и мать, и отец, и братья – остались только дед да. Уля.
А теперь и дед умирает. Страшно.
Подошла к двери Уля, выглянула: за плетнем, пошатнувшимся и разоренным, поляна в снегу, дальше кусты тальника, холмы, а еще дальше тайга.
Вечер зажег красным своим огнем гребень таежный. По белой земле протянулись тени. И так тихо, так тихо… Не зашелохнет земля. И пустынное небо молчит, ждет ночи.
И никого вокруг. Вон, если ехать по той тропе до криницы пять верст, да от криницы налево версты три, будет там юрта – первый сосед. А второй сосед в пятнадцати верстах. Ближе никого нет.
Страшно маленькой Улите.
В ушах все дедушкин голос звучит:
– Пить… Пить… Пить…
Вот вернулась Уля в юрту, прикорнула у камелька и задремала.
Проснулась: тихо, совсем тихо…
– Дедушка! Дедушка..
Свесилась одна рука с нары, худая и желтая. Взяла Уля головешку из камелька и подошла к деду. Глаза у него открыты – мутносерые, не моргают.
Тронула Уля деда за плечо:
– Проснись…
А дед молчит.
Села Уля на пол и тихонько завыла, как волченок-сирота. А ночь беззвездная, глухая стала у юрты. Темно и безмолвно вокруг.
Некого позвать, некому сказать, что страшно. Пошла Уля тихо, не оглядываясь на деда, прямо в хотон. Там сумрак, пахнет навозом и молоком; влажно жует корова… Уля нащупала теплое вымя, опустилась на землю рядом, прижалась к животному; все таки легче, не так страшно абасылар, когда живое рядом, хоть и не человек.
Когда утром проснулась Уля, увидела свои босые ноги в навозе, сообразила, что проспала ночь в хотоне, что в юрте лежит дед и уже не встанет больше никогда, заплакала она тихо.
Уля знает, что надо убирать деда и потом везти его в тайгу, зарыть в снег, помолясь Абасы, Николаю Угоднику и еще кому-нибудь.
Но Уля – маленькая: Уле не справиться.
– Хоть бы тойон какой приехал или шаман, или поп русский из Амги, – думает Уля.
Вышла Уля из юрты – на деда не смотрит, а ноги его все-таки нечаянно увидела, сердце дрогнуло, Бог знает почему.
Пустынно, пустынно вокруг юрты. И белая мгла своими широкими крыльями покрыла землю, как огромная лебедь.
Два дня никто не приходил, и лишь на третий выбежавшая из юрты Улита увидела вдали на белом снегу что-то черное и услышала посвист далекий.
Это – отец Мефодий с работником. Едут они из Амги на улусные требы.
Вот выходит грузный поп из саней. Рыжие волосы кое-где торчат из под оленьей шапки. Глаза у него лукавые, рот большой, алчный…
– Где дед? – спрашивает поп Улю, не примечая ее отчаяния.
Ведет Уля попа в юрту.
Тронул поп деда слегка: понял, в чем дело: крякнул…