– Эге-ге-ге.
Позвал работника: потащили деда к саням, повезли шагом к тальнику; работник лопату взял из юрты…
Шла Уля за санями, путаясь в длинной, не по росту сшитой, кухлянке.
Положил работник деда в яму, а поп бормотал молитвы, топтался на снегу, перебирая ногами в камосах, чтобы согреться.
Потом вернулись в юрту. Нашел поп в углу, где стоял Николай Чудотворец и маленький деревянный, с медными бляхами, абасы, бутылку арги. Стал пить поп и работника угостил, и дал чарочку Уле. Потемнело у нее в глазах. Едва помнила, как посадили ее в сани.
Корову и лошадь деда привязали сзади к саням. И взвился снежный путь. Видела в полусне Уля черную лохматую тайгу, озера, застывшие и немые, и небо, бледно-зеленое, по которому плыли медленно белые облака, тонкие и прозрачные.
Но вот и Амга; церковка деревянная, синие ели, три избы – поповская, заседательская, докторская – и ряд юрт, задремавших от скуки.
Беременная попадья ходит по жарко натопленным горницам; по стенам несметное количество тараканов; образа, лисьи шкуры, сундуки кованные – богатство…
– Зачем привез? – спрашивает попадья строго, тыкая пальцем в Улитин лоб.
– Нянькой будет. Пригодится. У нее все перемерли. А за то, что есть будет у нас, я корову взял ихнюю и лошадь тоже.
– Ну, ладно, – бормочет попадья: – оставлю ее.
– Ты бы вот водочки, – говорит поп, заискивая; – да струганины. Холодно мне, право..
– На вот, на… мне не жалко… Я и сама выпью, – говорит попадья, усаживаясь неловко со своим безмерным животом.
Девятый год Уле, а на нее уж работу навалили. Должна она смотреть за поповским сыном, пятилетним уродцем на раскоряченных ножках. Зовут его Даниилом. Головастик страшен: голова у него тяжелая и рот большой, как у отца.
Уля кормит его кашей. Спит Уля на полу у печки, подложив тряпицы под голову.
Какая сонная, какая темная жизнь в Амге. Девять месяцев все спит под тонким слоем холодного снега. Лениво и медленно подымается солнце. Неохотно бредет по своей красновато-мглистой тропе, сторонясь пустыни таежной. И вот уж, загоревшись на миг червонно, пропадает на западе.
Приходят к отцу Мефодию тойоны, пьют арги; привозят ему куньи, лисьи, медвежьи меха за крестины, похороны, свадьбы… Богатеет поп.
Попадья родила мертвую дочку; а сын один Даниил. И, кажется, будет Даниил идиотом; мутные у него глаза, и ничего он не понимает. Уле беда с ним.
Медленно и скучно течет жизнь. Уля бегает в хотон к корове, которую поп взял из дедова дома, и там, в хотоне, став на цыпочки, целует Уля корову во влажную морду, вспоминая мать, отца, деда, братишек и родной улус.
Продремали зиму, а в. одно апрельское утро совсем неожиданно зашумел по тальнику весенний ветер. Дрогнула река Амга и пошел валить лед, с треском, со стоном, со вздохами. Дня через два все тропы, холмы и перепутья были черны по летнему, а в ложбинах и низинах торопливо бежали ручьи.
А что творилось в таежной чаще. Там шла работа, звериная и птичья, и казалось, что весь лес шевелится, как живой. Как будто бы корни сами собой вылезали из земли, и ветки, скрипя, обращали свои корявые пальцы то в одну, то в другую стороны – без ветра, так, по своей воле, по своему весеннему своеволию.
Но недолго бывает весна на амгинском плоскогорье. Стало лето. И все опять задремало, но уже в новой знойной истоме.
Стоит под пламенным солнцем таежная земля, сладострастно раскинув свои леса, янтарно-смольные и блогоуханные.
И звери, и люди живут в полудремоте. После обеда полуденного, когда поп и попадья храпом своим наполняют весь дом, уходит в лес Уля, таща за собой глухонемого уродца.
Хорошо забраться в папоротник, приникнуть к горячей земле, вдыхая пряный дурманный запах. Лежа на спине, хорошо смотреть в голубую высоту сквозь мохнатую сеть елей и лиственниц. Хорошо и больно вспоминать родной улус, где вольно было жить и не было тут рядом головастого малыша, с уже злыми глазами.
Но надо, надо торопиться домой. А там все чужое. И все тобой помыкают, и отец Мефодий, и матушка, и работница Марфа.
– Уля! Принеси турсук с маслом.
– Уля! Смотри, Даниил ножем балуется.
– Уля! Пойди к заседательше, попроси у нее шумовку…
Трудно Уле жить. А тут еще поп при случае поймает Улю где-нибудь за углом, да и станет вдруг щипать, смеясь в рыжую бороду.
И щекотно, и больно, и жутко, и гадко Уле, и что это такое – невозможно понять.
А как трудно и страшно с Даниилом. Попробуй-ка, не дай ему масла или еще чего-нибудь: он вцепится пальцами, не отцепишь. Раз так укусил Улю за руку, что алая кровь брызнула из ранки. Больно.
А Уля маленькая. Ей самой хочется поиграть. Ей хочется пойти в лес вместе с девочками поискать земляники, да и так просто подышать простором.