Идут дни вереницей, как сны. Какие знойные, какие тяжелые сны – весенние, летние, осенние…
Когда краснеют березы, когда ирис благоуханный шуршит печально на берегу озера, когда тянутся по синему небу стаи утомленных птиц – это осень.
Она приходит, в багряных своих одеждах, чтобы напомнить земле о гибели, об увядающем солнце и любви предсмертной.
В эти дни снятся тайге тревожные сны. И она вздыхает и томится, изнемогает и гибнет, предчувствуя лютый холод.
Идет год за годом – и вот уж тринадцатую весну встречает Уля.
Смугла Уля; глаза слегка косят и к вискам подняты чуть-чуть; рот у нее большой, а улыбка нежная.
В июньский день идет попадья купаться. Уля несет полотенце и мыло.
Вот и Амга. Под кустом тальника медленно раздевается попадья. Большой живот ее опустился теперь вниз, как мешок; колени у нее почему-то красные, дряблые груди, с темными сосцами, поникли давно…
– А ежели он пристает к тебе, – учит она Улю: – ты ему скажи: «матушке пожалуюсь». Вот и весь разговор короток. А то прогоню, смотри.
– Говорила я…
– И еще скажи. Язык не отвалится. Ты что стоишь? Раздевайся, да мыло давай.
Тринадцать лет Уле. Она еще девочка, с длинными нескладными руками. И молодые груди ее не сложились вполне. Но стройны уже смуглые ноги. Она стыдливо сжимает колени и улыбается – кому? Ветру? Реке? Или тайге, пустынной и безмолвной, что раскинулась станом великим на том берегу?
– Ты не маленькая, – говорит попадья, стоя по пояс в воде и намыливая волосы: – говорю тебе, как мать, не давайся, мало ли чего он захочет.
– Отпустите меня.
– Куда отпустить? Ты с ума сошла.
– В тайгу пойду я.
– В тайгу? Да тебя, глупая, медведь задерет.
– Пусть. Все равно. А, может, и не задерет. Я в Бутурусский улус пойду. Там у меня дядя тойон, я слыхала.
– Очень ты ему нужна, твоему дяде. Да и кто за Даниилом смотреть будет? Мы ли тебя не кормили, не поили. Какая же ты после этого неблагодарная, Улита!
– Я батюшки боюсь.
– Глупости все. Ну, что стоишь? Полезай в воду…
Как-то раз бросила Уля ненавистного Даниила и побрела слепо к тайге. Вечерело, и казалось, что все ели в красном огне. И вот голос:
– Бежать. Бежать.
Но куда? Там, в глубоких недрах, в провалах среди мшистых камней, засели абасылар. Их забыли люди. Но они там живут. И по ночам, когда подымается месяц и улыбается миру своими красными устами, они громко радуются безлюдью. Абасылар поют, водят хороводы, и тогда кажется, что это стонет лесная чаща, что это шумят потоки посреди синих скал.
Пустыня! Твои хвойные трущобы извека заколдованы; твои озера дымятся, как великолепные кадильницы; и со. сны как огромные колонны, воздвигнутые руками богомольных великанов, и звездное небо – достойный тебя венец, пустыня.
Но страшно Уле пойти так в глубину тайги. Там синяя, синяя ночь. У нее мертвые очи. И она, как мачеха, красивая и злая.
Страшно стало Уле, побежала она робко прочь, и вернулась в Амгу.
Собралась попадья ехать к сестре своей в Якутск. Путь по здешним местам пустяковый – всего триста верст, но трудно дом оставить и попа. Однако ехать надо: там ярмарка.
– И чего тебе дома сидеть. Поехал бы со мною, – говорит попадья попу, слегка беспокоясь.
– Хотел бы, матушка, да вот зубы.
И стал поп охать и подвязал себе зубы красным платком.
Уля измучилась с Даниилом. Ему теперь десять лет. Он ничего не говорит. Мычит только и ест все, что под руку попадется. Иногда кусает Улю за руку.
Целый день прошел ничего, только один раз ущипнул поп Улю, а сам смеется.
– Смиренница какая! А, небось, замуж хочешь.
Вечером пошел поп к заседателю водку пить. И гитару с собою взял.
Ждала, ждала Уля попа, да и заснула. Проснулась, когда постучал. Зажгла сальную свечу и пошла босая отпирать. Вошел поп совсем веселый: так и пахнуло от него дурманом зеленым.
Осторожно ступая, чтобы Даниила не разбудить, обходил поп горницы, тихо смеясь в бороду, и все зачем-то задвижки осматривал. Потом лампадку зажег, помолился. И спать будто бы лег.
Улита послушала, послушала, и легла тоже на полу, у печки. Не заметила, как уснула.
Снится Уле, что пришел большой кот заседательский и шершавым своим языком ногу ей лижет. Отдернула ногу и проснулась. Кто-то дышит рядом горячо и душно. Даниил что ли? Нет, это сам Мефодий стоит странно так на четвереньках.
– Чего вам? – говорит Уля робко, отодвигаясь.
– Молчи.
– Не надо, не надо, – отбивается от него Уля.
– Глупая! Я тебе ничего не сделаю. Я только так.